подобного знака внимания, но уже отчаялась. Потом я не раз пыталась перехватить его взгляд, но он либо не замечал, либо делал вид, и я отругала себя за назойливость.
Удачная рыбалка заметно укрепила наш дух после того случая с огнями. Казалось, все так просто: вот Харди достает нож, свешивается за борт — и вот уже вытаскивает из воды наше пропитание. Когда немногим позже это действо повторилось, Мария и горничная миссис Маккейн, Лизетта, стали беззастенчиво бросать на Харди томные взгляды.
Священник вроде как благословил нашу трапезу, и мы, съев только по маленькому кусочку, испытали телесное довольство, потому что вспомнили о милосердии Божьем и уверились, что Харди достаточно вонзить свой нож в океанскую плоть — и она исполнит наше желание. Но не тут-то было. День за днем мы ждали новых даров моря, но Харди не оправдал наших ожиданий, и все решили, что он попросту ленится; никто не подумал, что ему тоже может изменить удача, а главное — что поднявшийся ветер подернул рябью кобальтовую поверхность воды и лишил ее прозрачности. Безмятежность океана, которая сопутствовала нам целых пять дней, ушла — вместе с ощущением прошлого и будущего — за пределы нашего близорукого воображения.
Рыба стала символизировать все то, что при желании мог бы совершить Харди, если только не докучать ему вопросами о наших перспективах. Постигшая его неудача была не единственной причиной для подспудно растущего недовольства. Он все время пугал нас неминуемой переменой погоды, предупреждая:
— Сами увидите, что значит перегруженная шлюпка.
Но мы не хотели ничего слушать. Нас злила и собственная беспомощность, и его возможная правота. Не угасать же нам, как миссис Флеминг? Но чувство гнева и недоверия крепло исподволь. А вечером пятого дня мы еще были благодарны Харди за «чудо с рыбами».
Священник любил пересказывать библейские истории и не преминул воспользоваться случаем, чтобы поведать нам о рыбах и хлебах. Когда он заводил притчи или псалмы, Мэри-Энн с Изабеллой оставляли любое занятие, а Аня Робсон усаживала маленького Чарли на колени и не затыкала ему уши. Должна признаться, что даже мне приносили временное успокоение эти знакомые истории, хотя некоторые из них отличались изрядной мрачностью. Людям нравятся повторения. Они любят знать наперед, чем дело кончилось, даже если кончилось оно гибелью всего человечества, кроме Ноя, во времена Всемирного потопа. Священник привычно находил параллели между известными сюжетами и нашими злоключениями в шлюпке, а история с ковчегом прямо напрашивалась на такое сравнение. Проявив творческую жилку, священник привязал к нашей ситуации даже скитания Моисея в пустыне и Красное море, расступившееся перед евреями. Он научил нас словам «Песни Моря» — как раз о том, как Господь спасает избранных, а враг камнем идет ко дну, — чтобы мы могли декламировать ее по памяти после счастливого избавления.
Мистер Синклер рассказал, что история о Ноевом ковчеге пришла в христианскую традицию из древних языческих преданий.
— В вавилонских сказаниях также упоминается потоп, а вместе с ним и знакомые нам приметы: ворон, голубка. Это не может быть простым совпадением, — пояснил он, но священник поспешил отмести эту мысль как еретическое заблуждение.
Мэри-Энн заметалась — не столько опасаясь ереси, сколько не зная, чью сторону принять в этом споре, священника или же мистера Синклера, чья точка зрения совпадала с моей. К счастью, мистер Синклер проявил не только образованность, но и миролюбие, успокоив страсти цитатой — предположительно из Боккаччо — о том, что люди скорее склонны верить плохому, нежели хорошему, и что без мифов не было бы поэзии.
Шли дни, и я уже стала сомневаться, действительно ли Харди кормил нас рыбой, или это было коллективной галлюцинацией. Настоящее застыло в неподвижности, а прошлое спрессовалось и ушло так далеко, что допускало множество толкований, как отрывок плотного богословского текста. Легче было поверить, что мы родились в этой шлюпке, чем вспомнить, что раньше у всех были свои судьбы, свои предки и кровная связь с прошлым. А будущее оставалось непроницаемым — даже для мыслей. Где доказательства, что оно существует? Или когда-нибудь наступит? Подобно истории с рыбами, его следовало принимать на веру.
Ночь
Удивительно, насколько изменило наш настрой даже ничтожное количество пищи в желудке. Когда мы жались друг к другу, спасаясь от вечернего холода, миссис Кук опять принялась сплетничать, но на сей раз — по поводу королевской семьи, и сыпала такими подробностями, которых никак не могла знать. Тем не менее нас это позабавило, и я невольно ловила каждое слово, как и остальные женщины, сидевшие в нашей части шлюпки. Когда ее фантазия иссякла, инициативу перехватила Мэри-Энн, которая стала рассказывать про людей своего круга, но у нее хромала логика, а вздохи и восклицания заменяли едва ли не половину слов.
Обычно у нас были в ходу разговоры совсем иного свойства, которые множились с наступлением темноты, когда мы были рады любому способу скоротать время. Люди, переходя на шепот, могли делиться секретами, а то и просто обрывочными впечатлениями, подслушанными диалогами и даже украдкой перехваченными взглядами. В части толкования взглядов Изабелла превзошла всех остальных. «Вы заметили, как посмотрел на меня мистер Харди? — с содроганием начинала она, а потом добавляла: — Так смотреть может только сущий дикарь!»
По одному-единственному взгляду она сочиняла целые романы, и впоследствии сторона обвинения настолько заинтересовалась этими домыслами, что стала принимать их за чистую монету. Изабелла приписывала Ханне и миссис Грант изобретение тайного зрительного кода и с готовностью растолковывала свои наблюдения каждому, кто оказывался рядом. Мне, например, она поведала, что тяжелый взгляд, который Ханна послала мистеру Хоффману, на самом деле означал ведьминское проклятье, а через некоторое время, когда Хоффман споткнулся и едва не выпал за борт, Изабелла высмотрела меня среди пассажиров и со значением спросила:
— Убедилась?
Бывало, слушательницы запоминали рассказанные им по секрету истории, перекраивали их на свой лад и пускали дальше. Так, я поделилась с Мэри-Энн планами сближения с матерью Генри, а потом этот рассказ возвратился ко мне вывернутым наизнанку: якобы мать Генри отказала мне от дома. Со сплетнями бороться бесполезно, только хуже будет, поэтому я даже не стала восстанавливать истину, а просто зареклась откровенничать с кем бы то ни было.
Я случайно услышала, как миссис Кук рассказывала миссис Маккейн, что перед самым отплытием из Лондона оказалась свидетельницей перепалки между мистером Харди и капитаном Саттером. Тогда она еще не могла знать, что судьба сведет ее с Харди, и не стала вслушиваться, но подумала, что матроса хотят списать на берег. Стычка закончилась тем, что мистер Харди вроде как подчинился условиям капитана, а тот ему пригрозил: «Если что — я тебя вот этими руками за борт вышвырну!»
Весь вечер эти две сплетницы строили догадки насчет той ссоры, как будто сейчас это имело какое-то значение, как будто могло добавить какие-то штрихи к характеру мистера Харди, который мы досконально изучили за время нахождения в шлюпке. Через пару дней, когда мы с миссис Кук рядком лежали на одеялах в нашем «дортуаре», она и мне пересказала тот же случай, расцветив его новыми деталями.
К тому времени Харди успел рассказать нам кое-что еще о человеке по имени Блейк, и она решила, что Харди и капитан сцепились именно из-за него. Как всегда, она не преминула выставить себя провидицей:
— Я мгновенно поняла, что наши пути еще пересекутся.
Полковник Марш вполголоса сообщил разным людям, что однажды сам видел, как мистер Харди безропотно отдал кому-то из офицеров бутылку виски. Может, это и был Блейк? Может, он забрал над Харди немалую власть? Или они сообща проворачивали подпольные махинации? А может, что-то не поделили? Слухи множились, затягивая в свой водоворот все новых и новых слушателей и рассказчиков, которые пришли к единодушному заключению, что у мистера Харди весьма темное и сомнительное прошлое. Любая
