история, связанная с Харди, была на вес золота, но требовала осмотрительности, чтобы предмет обсуждения ни о чем не догадался. Шепотки вплетались в канву предыдущих откровений, которые повторялись заново и толковались с такой одержимостью, как будто могли раз и навсегда прояснить, почему мы оказались посреди безбрежного океана, одни в целой вселенной.
Мистер Престон, поборник точности, в первый же день рассказал мистеру Синклеру, что нашел общий язык с судовым казначеем и от него узнал, что владелец лайнера увяз в долгах. А в шлюпке у мистера Престона возник вопрос: не сказалось ли бедственное положение владельца на техническом оснащении судна и удалось ли в полном объеме завершить все необходимые приготовления к рейсу? Слово за слово собеседники решили, что катастрофа была подстроена самим владельцем парохода для получения страховки. Ухватившись за брошенную мистером Харди реплику о том, что лайнер перешел в руки человека весьма оборотистого, мистер Престон опять вытащил на свет свой разговор с казначеем. По сравнению с другими пассажирами шлюпки деликатности у бухгалтера не было ни на грош. Ему и в голову не приходило, что в речи могут быть полутона и подтексты; я ни разу не видела, чтобы он склонял голову к собеседнику, понижая голос. Если ему хотелось высказаться, он рубил наотмашь, и этой ночью громогласно обратился к полковнику:
— Мне казалось, тут упоминали, будто «Императрица Александра» перешла в другие руки и могла бы давать прибыль! Как по-вашему, не приврал ли Харди насчет этой сделки?
Естественно, мистер Харди, который в тот момент вычерпывал воду, не мог такое стерпеть: он метко запустил в Престона черпаком и выкрикнул:
— Стал бы я дальше горбатиться на старого владельца, на скупого хорька! Довольно этот гад моей крови попил!
Если такие доводы и не убедили мистера Престона, возражать он поостерегся.
Не мне осуждать людей за болтливость и даже за отступления от истины — им нужно было как-то убивать время; да и мы с Мэри-Энн грешили тем же. Описывая свою первую встречу с Генри, я часами плела словесное кружево: как он был одет, как подкатил к банку на сверкающем лимузине, как проявлялся постепенно, не вдруг, мало-помалу, словно портрет маслом на холсте. Такое предисловие растягивалось у меня минут на десять, а то и больше, если у Мэри-Энн возникало желание задавать вопросы, чтобы восполнить мельчайшие подробности. У моей туфли отломился каблучок, я ковыляла по тротуару, а Генри галантно вызвался обыскать водосточный желоб и противоположный тротуар, но ничего не нашел и предложил подбросить меня до дому.
— Прямо Золушка! — восхищалась Мэри-Энн.
Не часто я в шлюпке смеялась в голос. Мэри-Энн, сама того не ведая, попала не в бровь, а в глаз. Я умолчала, что в тот день отнюдь не впервые увидела Генри на тротуаре у подножия мраморной лестницы банка; да ведь и Золушка со своими сестрицами услышала о прекрасном принце задолго до бала — просто моя версия нравилась мне куда больше. Во-первых, именно в тот день Генри остановил на мне взгляд своих голубых глаз, а во-вторых, в таком варианте история получалась более романтичной. Меня совершенно не тянуло вспоминать, как до этого я целую неделю убила на то, чтобы проследить за его ежедневными передвижениями, и как однажды понапрасну слонялась до темноты возле банка, ковыляя на одном каблуке.
В свою очередь Мэри-Энн рассказывала, как покупала приданое в Париже, как хорош ее жених Роберт и как он под птичий щебет лишил ее девственности на уютной лесной полянке, напоенной ароматом жимолости. Это случилось в выходной день, когда они с матерью собирались в Европу, а Роберт приехал к ним в загородный дом попрощаться.
— Что значит «лишил»?! — взвилась я, в последний миг спохватившись, что об интимных делах кричать не принято. — Ты сама преподнесла свою девственность ему в дар.
Немного поразмыслив, я добавила, что, по моему опыту, люди, способные отдавать, получают взамен не менее ценные, а то и более ценные подарки, но Мэри-Энн безумно страшилась беременности, а еще пуще боялась сгинуть в океане, не успев искупить свой грех перед Господом, хотя допускала, что и в самом деле заслуживает смертной кары. Она спрашивала моего мнения, и меня удивило, что ей непременно хочется найти четкую границу между грехом и безгрешностью — этакую плотную завесу, легко преодолимую для простого смертного, но непроницаемую для греха. Впрочем, она призналась, что ее одолевают не столько духовные, сколько чисто житейские терзания, а это, с ее точки зрения, лишь многократно усугубляло первородный грех и повергало ее в бездну раскаянья.
— Ведь мне надлежит думать только о Господе, правда? — допытывалась она. — А я больше беспокоюсь на свой счет: вдруг я с животом не влезу в подвенечное платье, а еще хуже — вдруг Роберт меня бросит и ребенок будет незаконнорожденным?
После всех этих сетований у меня сложилось впечатление, что Мэри-Энн очень смутно представляет, как наступает и как распознается беременность, но я по мере сил ее приободрила:
— Подвенечное платье безвозвратно утеряно, ты согласна? Значит, одной заботой меньше. Все равно придется новое покупать. Другой вариант — поступить как мы с Генри: просто зарегистрировать брак, без суеты и без помпы. Нет, я бы ничуть не возражала против роскошного платья и пышной церемонии, но иногда обстоятельства заставляют нас жертвовать романтикой. Что же касается второго пункта, в случае необходимости всегда найдутся люди, которые помогут в этом вопросе.
Потом я еще прибавила, что проблемы нужно решать шаг за шагом, не забегая вперед:
— Другого пути нет.
Но Мэри-Энн стояла на своем и продолжала стенать, что нынешнее испытание послано ей за грехи.
— Что за вздор! Выходит, ты согрешила, а мы все расплачиваемся?
Ее взгляд говорил, что мне виднее, а я повторяла, что, в моем понимании, она вообще не согрешила, что я и сама пошла на этот шаг, не дожидаясь визита в лондонский магистрат, и что нарушение условностей только добавляет приключению особой пикантности; но мои слова разбивались о стену тысячелетнего христианского вероучения. Когда луна тронула шлюпку серебристым сиянием, Мэри-Энн пробралась к нашему субтильному священнику и поведала ему на ухо свою душераздирающую историю. Я видела, как священник взял ее узкое лицо в ладони и большим пальцем начертал ей на лбу крестное знамение, предварительно макнув руку через планшир, как будто океан превратился в святую чашу, придвинутую ему для сиюминутного таинства. После исповеди Мэри-Энн немного успокоилась, а через пару дней получила естественное опровержение беременности.
В шлюпке оказалось столько женщин, что по крайней мере некоторые из них неизбежно должны были столкнуться с женскими проблемами. Однако все помалкивали. Я, кстати, уже подумала, что пережитые каждой из нас потрясения и общее обезвоживание организма могли нарушить не только слюноотделение, но и физиологический цикл. Когда Мэри-Энн подергала меня за рукав и шепотом призналась, что у нее началось кровотечение, я даже растерялась. Потом, улучив момент, я привлекла внимание Ханны, и та выдала мне несколько полосок ткани, оторванных от старой нижней юбки. После того как Мэри-Энн управилась со своими делами, я с благодарностью кивнула Ханне. Второй раз за время наших скитаний по океану мы задержали друг на дружке взгляд чуть дольше, чем требовалось. Ее полуулыбка, мелькнувшая в ответ на мою признательность, исчезла, сменившись совершенно другим выражением, как будто на моем лице или у меня за спиной она заметила что-то жуткое, и моим первым порывом было оглянуться через плечо, чтобы избежать опасности. Но мне хотелось продлить наше безмолвное общение, столь же волнующее, сколь и тревожное, и Ханна отвела взгляд первой — ее окликнула миссис Грант, просившая передать холщовую сумку с ветошью.
Наступила пятая ночь, которую нам предстояло провести в шлюпке; мужчинам по-прежнему не давал покоя вопрос, в каком техническом состоянии вышла в рейс «Императрица Александра» при новом владельце. Мистер Престон утверждал, что это вопрос первостепенной важности. Он отказывался прислушиваться к мнению меньшинства, считавшего, что это уже не существенно. Что уж теперь. Все равно ничего не исправить. А мистер Синклер в доказательство этого мнения предложил нам провести, как он выразился, мысленный эксперимент:
— Давайте заменим в этой дискуссии слово «пароход» словом «мир». Представим, что мир пришел в негодность, а мы об этом не догадываемся. Даже мысли такой не допускаем. Существенно это или нет? — Чтобы мы вникли, он выдержал паузу, а потом продолжил: — Теперь представим другое: да, нам стало
