— Шлюпка перегружена и не может идти под парусом. Откачивать воду мы не успеваем. Ветер покамест умеренный. Но если начнет штормить, нас и без паруса опрокинет в единый миг.
Все взгляды устремились в море. Поскольку на протяжении своего часового дежурства я не распрямляла спины, разговоры о поднимающейся воде связывались в моем воспаленном сознании только с откачкой. На дне шлюпки собралась полупрозрачная зеленоватая лужа глубиной сантиметров в тридцать, сквозь которую проглядывала намокшая кожаная обувь всевозможных фасонов. Только теперь я поняла свою ошибку. Речь шла совсем о другой воде: об иссиня-черной толще, которая горбилась нескончаемыми китовыми спинами. Они то поднимали нашу шлюпку, то опускали ее в глубокие впадины.
Над нами ветер гнал тучи. Священник закрыл глаза, сцепил руки под подбородком и зашептал: «Идя долиною смертной тени, да не убоюсь я зла». Меня затрясло; впервые после кораблекрушения мною овладел страх. Мы были обречены. Это я знала наверняка или почти наверняка, но все еще полагалась на Харди, который маячил на корме, смотрел на нас в упор и терпеливо ждал, когда мы осмыслим свое положение и откликнемся на его слова.
Первым заговорил священник, но он только тянул время:
— Что вы хотите сказать? Объясните, чтобы все поняли. Мы, несомненно, примем разумное решение, если только будем знать, что нас ждет.
— А то вы не знаете, — буркнул Харди. — Если завтра погода не утихнет, нас попросту зальет. Когда вода поднимется вот до такой высоты, мы затонем в одну минуту. — Он постучал по деревянной обшивке на ладонь выше уровня скопившейся в шлюпке воды.
Конечно, он нас пугал, но я верила всему, что говорил Харди.
Перечитываю написанное — и понимаю, что в моем изложении это звучит так, будто у нас шла размеренная беседа за чашечкой чая с печеньем, тогда как на самом деле в шлюпке поднялся невообразимый гвалт: люди перекрикивали ветер и удары волн. Все заговорили разом. Слова тут же уносило ветром, и смысл их оставался неясным.
— Это при условии, что к нам не придет помощь, — мрачно сказал священник. — Вы же сами говорили, что нас найдут.
— Допустим, говорил, но ведь не нашли еще, правда же? — Харди напомнил нам о туманном горне. — У меня сомнений нету: гудки подавал огромный пароход. Если он и впрямь столкнулся со шлюпкой, на капитанском мостике ничего не заметили: это все равно как мы бы наскочили на прутик или на спичку. А если каким-то чудом людей спасли с той шлюпки, а потом стали искать нас, то, как видите, не нашли — это факт.
В шлюпке наступило молчание, за которым последовал гневный ропот. Обманутые надежды стиснули мне сердце. Больше всего меня раздосадовало, что нас водили за нос, хотя какая-то часть моего сознания подсказывала: Харди потому и согласился поднять парус, что его расчеты дали трещину, а то и провалились. В эту минуту меня переполняла ненависть к Харди, но и любовь тоже, — так или иначе, без него я уже не могла и хотела, чтобы он это знал. Чтобы его поддержать или хотя бы привлечь его внимание, я выкрикнула:
— Не надо винить мистера Харди за то, что он открыл нам правду!
И тут, к моему облегчению, ропот в шлюпке утих.
Даже сейчас могу с уверенностью сказать, что Харди бросил на меня одобрительный взгляд, и я на миг возликовала, но тут же совсем упала духом. Встретившись глазами с нашим бедным священником, я почувствовала, как у меня в груди распускается алый цветок надежды.
— Посох Твой и опора Твоя — они успокоят меня, — выговорила я, и наградой мне стала слабая улыбка не только священника, но и миссис Кук, которая, ненадолго выйдя из транса, потянулась ко мне и погладила по руке.
Харди сказал:
— Даже если ветер утихнет прямо сейчас и мы сумеем вычерпать воду, рыбы у нас остается всего ничего, а воды — по капле на брата. Без воды нам и шести дней не протянуть.
— Шесть дней! За шесть дней много чего может случиться! — почти с горячностью отозвался священник. — Да и то сказать: Сотворение мира заняло шесть дней!
— Я к чему речь веду: вы пораскиньте мозгами! — прокричал Харди и объявил пересмену: мистеру Нильссону велел стать у руля и направлять шлюпку носом против ветра, а сам принялся лихорадочно черпать со дна безропотную зеленую воду и отправлять ее за борт, к разбушевавшимся волнам.
Пересмена объявлялась еще семь раз. Прошло семь часов: я остро ощущала каждую секунду, каждую пощечину ветра, каждый бесконечный миг ужаса, каждую мельчайшую подробность той отчаянной сцены, но впоследствии мне стало казаться, что эти часы уместились в одно биение сердца. Волны чередой разбивались о форштевень, сводя на нет наши многочасовые труды, но Харди не отступал и отказывался передавать черпак в менее способные руки.
Меня охватила полнейшая апатия, неизбывная покорность — я уже готова была принять все, что пошлет судьба. Не знаю, чем это объяснить: то ли тем, что я доверила свою жизнь мистеру Харди, то ли тем, что готовилась умереть вместе с ним. Будь что будет, думала я; но другие не собирались сдаваться. Миссис Грант пробралась в середину шлюпки и прочла нам целую лекцию о человеческой воле, а священник так вдохновился, что напомнил нам о воле Божьей, и даже хрупкая Мэри-Энн на некоторое время перестала ныть и успела сурово отчитать безбожника мистера Хоффмана, не понимавшего, что вера сейчас важнее всего.
Вечером я уснула, хотя совершенно не надеялась, что такое будет возможно. Через считаные, как мне показалось, минуты меня растолкала Мэри-Энн, которая тряслась как осиновый лист.
— Ребекка… — выдавила она.
Я подняла голову и увидела, как одна из итальянок убирает с лица Ребекки спутанные пряди волос; мое внимание не сразу привлекли закатившиеся глаза и разинутый рот.
Священник прочел над ней молитву, а полковник передал ставший ненужным спасательный жилет одной из двух сестер. Затем полковник с мистером Харди подняли Ребекку и предали ее воде. С трудом просушенное женщинами платье крыльями билось вокруг тела, пару минут удерживая его на плаву. Потом Ребекку поглотили волны, и вместе с ней ушла моя последняя надежда.
Генри
О существовании Генри я узнала из раздела светской хроники «Нью-Йорк таймс», где появилась его фотография («сын тех-то», «работает там-то», «обручен с такой-то» — и так далее и тому подобное), затесавшаяся между подробностями великосветского приема по случаю его помолвки и внушительным родословным древом невесты. Эта информация меня заинтриговала, тем более что в тот период место гувернантки, подобное тому, что нашла для себя моя сестра Миранда, казалось пределом моих угасающих мечтаний. С юных лет я усвоила: меня ждет блестящее будущее, а путь мой — от родника детства по быстрым ручейкам и рекам способностей в широкую, благодатную дельту и наконец в безбрежный океан возможностей. Сейчас эта метафора звучит зловеще, но в ту пору она казалась вполне оправданной, да к тому же впереди маячил солнечный, радужный берег замужества, на котором, как мне внушали, я буду жить долго и счастливо. Когда на моих родителей свалились все злоключения, Миранда встречалась с неким молодым доктором, но их взаимопонимание не выдержало годичного испытания бедами, которые привели к смерти нашего отца. Миранду вероломство эскулапа не сломило, а лишь на время обескуражило. Трезво оценив свои шансы, она заручилась рекомендациями и посоветовала мне никогда не вверять свою судьбу мужчине.
— Неужели ты пойдешь работать на чужих людей? — ахнула я, ни на минуту не веря в разумность такого выбора.
— Зато буду сама себе хозяйкой, — объявила Миранда.
— На самом деле ты будешь служанкой, — возразила я, но Миранда из принципа (впрочем, принцип, как видно, был притянут за уши несколько позже, для оправдания единственного решения, которое пришло ей в голову) не отступилась: она укатила в Чикаго, предоставив мне искать дешевое жилье для нас с мамой,
