и мы по совету нашего поверенного сняли мансарду в доме его знакомых; б
Помолвка Генри не представляла серьезной преграды. По мне, она была даже плюсом — откуда бы я вообще о нем узнала, если бы не восторги «Нью-Йорк таймс»? В том же номере газеты — в него были завернуты хрустальные бокалы, чудом избежавшие продажи, — мне на глаза попалась статья под заголовком «Оживление на лондонском рынке», где речь шла о золоте и краткосрочных облигациях, а среди прочего упоминалась и та самая финансовая компания, в которой, как я только что узнала, подвизался Генри. Бокалы тут же были забыты: я стала поспешно искать дату выхода газеты и обнаружила, что это сведения трехмесячной давности.
Уже во время нашей третьей встречи Генри изложил мне свою теорию о том, что каждому человеку написана на роду только одна великая любовь, и если он, встретив ее, пройдет мимо, то будет расплачиваться всю жизнь. Я возразила, мол, не всякий рождается на свет в том же месте и в то же время, что и его великая любовь; зачастую — а может, даже в основном — люди либо опережают, либо пропускают свой золотой век. Мне тогда вспомнилась наша мама: она явно была создана для встречи с доблестным рыцарем, но их разделяли столетия и континенты. Кстати, вскоре после того разговора Генри не пришел на свидание; чего только я не передумала, но по всему выходило, что он встречался с невестой.
— Как мне было тревожно! — воскликнула я на следующий день, бросаясь к нему в объятия. — У тебя, наверное, появились очень важные дела, иначе ты бы непременно пришел.
— Это правда, — мрачно сказал он, а потом весь вечер задумчиво молчал и не реагировал на мои слова, будто оглох.
Он сообщил, что на некоторое время уедет из города, а по возвращении сразу зайдет, но возник у меня на пороге уже через три дня — осунувшийся, в растерзанных чувствах. Я несказанно обрадовалась его появлению. Место гувернантки начинало обрастать именами и датами, и мне явственно виделось, как ручейки моих способностей поворачивают вспять, к затхлому болоту наемного труда.
— Я тебе солгал! — вырвалось у Генри, когда я, кутаясь в шаль, вышла за ним на улицу, чтобы поговорить наедине, если такое возможно в убогом квартале, где с недавних пор ютились мы с матерью.
Игравшие во дворе чумазые детишки наперебой стали клянчить у Генри милостыню, но Генри, всегда веселый и щедрый, их не замечал.
— Значит, на то были причины, — ответила я, но от такого моего великодушия и снисхождения к обману он еще сильнее помрачнел и осунулся.
Рухнув на колени прямо в грязь, он объявил, что не сдвинется с места, пока я не соглашусь выйти за него замуж.
Я потянула его за рукав и объявила: «Уже согласна!» — но он, как видно в ожидании чего-то другого, остался стоять передо мной на коленях, и тогда я во весь голос выкрикнула: «Генри! Что с тобой?» Мне с перепугу подумалось, что у него нашли какую-то болезнь, возможно даже смертельную, и теперь, обманным путем выманив у меня согласие, он собирался с духом, чтобы открыть мне правду.
В конце концов, не придумав ничего лучше, я и сама упала на колени, а любопытные дети, осмелевшие при виде двух истуканов, ходили кругами, поднимая пыль, и сгорали от желания вытянуть у Генри мелочь, которая, как им было известно, всегда водилась у него в карманах, но их удерживала на почтительном расстоянии сила наших чувств — и еще неожиданность: они никогда не видели, чтобы взрослые такое вытворяли.
Глаза у Генри потемнели; для сравнения скажу, что такой цвет приобретает море, когда над ним сгущаются тучи, но это мне пришло в голову много позже. А тогда, скованная ужасом, я безуспешно пыталась сообразить, что же заставило моего возлюбленного, светского льва, бухнуться на колени там, где под ногами не плодородная почва, взлелеянная самой природой, а месиво из конского навоза, сточных вод, мелкого сора и протухших объедков, которыми брезговали даже голодные дети.
И тут горящий взгляд Генри будто обжег меня первобытным огнем: ведь это я была той силой, что поставила его на колени прямо в грязь.
Страх прошел, но я не сразу придумала, как бы получше распорядиться своей властью, и, подавшись к нему, возвестила:
— Я нашла свою истинную любовь. — Сжав его горячие руки своими холодными ладонями, я заверила, что готова простить ему любую вынужденную ложь, вот как сейчас. — Но пустого обмана не переживу.
Я пыталась вызвать у него улыбку, однако Генри хранил самый несчастный вид. Он выглядел таким изможденным, таким трогательным, что в нем невозможно было угадать хваткого банкира, каким я его рисовала в своем воображении.
— Я солгал тебе два раза, — признался Генри. — Никуда я не уезжал, но это еще полбеды. Ужас в том, что я обручен и еще не разорвал помолвку. Я собирался, но как раз…
Естественно, я знала, что он обручен, но, когда об этом шепнули его бескровные губы, я испытала потрясение, будто впервые услышала.
— Как же ты можешь просить… — начала я. — Как же я могу….
Меня парализовала неразрешимая загадка: кто здесь субъект, а кто — объект. Кто совершил низость — он или я? Раз уж он признался, не раскрыть ли и мне свои карты? Я была к этому близка. Так и хотелось упасть ничком в грязь и молить о прощении, потому что до меня вдруг дошло: как бы ни импонировало мне его положение в обществе, сам Генри привлекал меня куда больше, и я даже не задумывалась, остался бы он сам собой или нет, лишившись своего завидного статуса, хотя такая мысль у меня промелькнула — не в силу моего эгоизма, а просто потому, что обо мне можно было бы спросить то же самое: отними у меня хоть одно из тех качеств, которые привлекали Генри, останусь ли я для него все той же Грейс?
На самом деле задумалась я о другом: если ему что-то и было от меня нужно, так это мой внутренний стержень. Достаточно вспомнить, в какой яме оказалась наша семья после развода родителей, когда ни отец, ни мать не стали бороться ни за самих себя, ни за домашний очаг, ни за детей. Из-за этого пострадали мы все. Родители, проявив эгоизм, умыли руки; я бы ни за что так не поступила по отношению к Генри, да и к себе тоже.
Я сказала Генри, что никогда его не разлюблю, но о свадьбе заговаривать не буду до лучших времен, чтобы он не подумал, будто я хочу воспользоваться его болезнью или иными обстоятельствами, которые так его подкосили; на прощанье мы поцеловались, я пообещала во всем его поддерживать, точно так же, как он, вне всякого сомнения, в трудный час поддержит меня, и отправила его домой. «Решение остается за тобой, — сказала я. — Можешь на меня рассчитывать, но давить я не стану». Меня затрясло от усилия, которого потребовали эти слова; притом что я не могла позволить себе, даже в такой напряженный момент, отбросить практические соображения, мне было не все равно, что творилось в истерзанном уме Генри.
После его ухода я поднялась к себе в чердачную каморку и набросала ответ своему возможному работодателю, сообщив, что на следующей неделе готова приехать в Балтимор. Расписание поездов я не изучила, не продумала и другие обстоятельства, но ведь главное — принять решение; меня подстегивали мысли о сестре, которая прислуживала кому-то в Чикаго, и поочередные сомнения в возможности и невозможности задуманного. Надписав конверт, я кое-как помолилась и вложила письмо между последними страницами фолианта Библии, который даже мама теперь не перелистывала; думаю, там оно лежит и сейчас.
Генри появился уже на следующий день, больше похожий на себя. При виде его я заколебалась, боясь обмануться, но при этом не хотела, чтобы он сорвался с крючка наших взаимных обещаний. В то же время меня охватил холодок страха оттого, что я могла неправильно истолковать ситуацию: не исключено, что Генри подталкивало ко мне брожение ума и общее смятение, которое испытывают мужчины на распутье. Нельзя было сбрасывать со счетов и такие возможности, как недуг или нервное расстройство, а потому я оставила при себе крутившиеся на языке вопросы, понимая, что единственный способ докопаться до истины — это дать Генри выговориться.
