компании, но тогда, осенью, она не открыла всей правды, предпочитая, чтобы мальчишка сам пришел к ней и остался рядом. Она звала его всю зиму, беспрестанно и настойчиво, но его врожденное любопытство и близость других людей хранили от ее зова. И только сейчас, когда почти уже…
И Грин сидел рядом и не уходил только потому, что она, словно приходя временами в сознание, просила остаться. Ему было одновременно муторно и отстраненно. В ней была вся увядающая зима, коварная лихорадками, щедрая на тоску, но в железистых парах, исходящих от ее купели, он ощущал запах нерожденной еще весны.
Пришедший следом бледный, быстро прошедший день они провели так: он — сидя на теплых камнях у источника, она полуплавая-полубредя в воде, то проклиная свой выбор, то благословляя его. В голове у Грина было много разного: и о том, что она стала совсем не такая, как была осенью, и о том, почему она тут одна, и о том, что под снегом всегда есть грязные ветки и сучья, а зима сначала оставляет грязную слякоть и только потом распускаются нежные листья… Все это помогало ощущать себя не здесь и не сейчас. Подойти поближе к этому существу он не мог, и уйти совсем — не мог тоже.
— Не замерзнет, — сказала старуха какой-то момент. — С тобой не замерзнет, только пристрой мою девочку. Уйдешь быстро, ты наглый, ты не испугаешься.
К вечеру у нее опять начались схватки. То сидя на корточках, то стоя на четвереньках в естественной своей купели, она мотала головой и подвывала, глядя на постепенно проявляющиеся звезды. Сфинкс сидел ни жив, ни мертв, спрятав морду в лапы. Мурлыкать не получалось. Его тошнило. — Возьмешь, — сказала старуха-мать сквозь зубы, — и унесешь… Потом унесешь далеко-далеко, как можешь. Сохранишь. Не дашь в обиду.
И Грин ждал.
А когда звезды в безлунном небе стали совсем яркими, ребенок как-то быстро родился. Словно вдруг, за несколько потуг, сморщенным окровавленным мешочком упал в теплую воду, и руки истерзанной, измученной, но счастливой наконец старухи-матери поддержали его. Она приложила дитя к груди, ребенок зачмокал, на глазах наливаясь сытостью, а Грин всхлипнул, с недоверчивой радостью глядя на дивное свежее чудо, возникшее среди грязи, брани и увядания.
Она была Сестра, маленькая девочка, она росла быстро, за несколько часов уже начала что-то лепетать, ползать, сидеть, а Старуха, наоборот, дряхлела на глазах.
— Все соки из меня пьет, мерзавка! — выругалась на дитя, и сфинкс понял, что пришло его время. Он подманил к себе с каждой минутой растущую девочку, беленькую и светлоглазую, посадил ее себе на спину, крепко прикрыл крыльями и пошел прочь, ориентируясь на перевал, за которым жили люди. Детские ручонки цеплялись за его гриву все сильнее, и когда они чуть не придушили совсем, Грин осмелился расправить крылья и чуть-чуть взлететь.
— Иииии!!! — радостно завопили со спины, и сфинкс понял, что все в порядке. Теперь он полубежал, полулетел под звездным небом, и девочка хохотала, и запах дыма из очагов, и запах молока стали им ориентирами.
Деревня стояла на склоне горы, в зимних загонах топтались овцы, а у входа в каждый сарай стояла кружка молока. Грин спустил со спины девчонку — ей уже было на вид лет пять, нагрел магией молоко ей и себе.
— Останешься здесь, сестренка? — спросил осторожно.
— Да, пожалуй, — беззаботно сказала девочка, стаскивая тряпки с подобранной тут же соломенной куклы. — Ты за мной еще придешь?
— А надо? — спросил сфинкс.
— Мне хотелось бы. Ты пушистый.
— А мне хотелось бы снимать шкуру время от времени, — задумчиво сказал Грин, — Поможешь?
— Один раз, наверное, смогу, — ответила она, слизывая молочную пенку с верхней губы. — Ты ее только обратно не надевай, а то я больше и не сниму. — Ладно, — сказал Грин. — Снимай с меня шкуру, и пойдем подыщем тебе родителей, а то ночь уже на исходе.
— Скажите, Серазан, — ворчливо сказал Морэмирис Ренн, поглядев на третий день на Тесса мрачного и отчетливо нервничающего, — а вы сами как видите здесь мабрийские поселения? Каждый раз, когда я начинаю говорить об этом, Грин что-то начинает об ответственности. Никто с этим не спорит, но именно эта его позиция и мешает Морану доложить о получении согласия на прием колонистов.
Тесс вздохнул:
— Я их, честно говоря, вижу не очень. По-хорошему, нужна изолированная карантинная зона, наподобие этой базы, куда нужно звать местных учителей-магов и откуда можно выпускать только отдельных, одобренных этими магами людей… Если вообще выпускать. Селиться семьями, основывать хозяйство — если смешиваться с местными, то рассеяться так, чтобы невозможно было создание национальных диаспор. Если отдельным народом, нормальной колонией… Проблема будет скорее в поиске места, где это окажется безопасно. Грин, правда, нечто подобное упоминал. А что он вам говорил об ответственности?
— Как всегда, что-то невнятное, — скривился Ренн. — Дословно это звучало как 'никто из попавших сюда не может не измениться, потому что будут нести слишком большую ответственность. ' Я предположил, что это в местном стиле про то, что решение приехать — большая ответственность. Если я правильно уловил второй смысловой слой, то остается только предположить, что будет слишком много чисто местных правил.
Тесс секунду подумал и хмыкнул:
— Доктор Ренн, скажите, вы изменились с момента приезда сюда?
— Изменился, — буркнул Ренн, — постарел вот. Правда, на Мабри было бы то же самое. Я знаю, — улыбнулся он Тессу, — что вы хотите сказать.
Спрашивается тогда, зачем Грин мутит воду, если все так просто?
— Он умен и талантлив, но все равно еще молод, — ответно улыбнулся Тесс. — Едва ли ему приходилось оглядываться назад так уж часто, и едва ли он видел при этом человека, отличающегося от него настоящего так уж сильно, чтобы начать относиться к взрослению и изменению как к чему-то обыкновенному.
Посмотрел на Ренна, склонив голову набок, хмыкнул, продолжил:
— Впрочем, здесь можно измениться несколько значительнее, чем в иных мирах. Стать магом, например. Или сфинксом. Или деревом — это уж кому что достанется… при его выборе.
На выселки, откуда дорога ведет на Гремячий ручей, а еще дальше — на Горячие ключи, прямо после Безлунной приблудилась девочка, маленькая, но здоровая и смышленая. Девочку привел рано утром высокий рыжий парень, одетый не по-зимнему и с посохом. Отогрелся, сказал, что нашел ребенка в лесу, что ему надо бы идти дальше — пристроил дитя и поспешно ушел.
Видимо, понял, что ребенок зимней дороги не выдержит, а идти надо за перевал, на самую Белую гору. Отговорить парня не было никакой возможности, даром что до той Белой и летом дня три пешком, а зимой могло быть поболее.
Кто-то отдал парню шубку-бокогрейку, потрепанную, но крепкую, и парень ушел, как не было. Девочку обустроили у стариков Жабреев — тем детей хотелось давно, да никак не складывалось, — и мелкая прижилась, как родная, только время от времени спрашивала, когда братик ее придет. Зима выдалась снежная, волки шалили сильно, и когда недалеко от Гремячьего старик Жабрей нашел подранную в клочья
