чувствовал. Этот день не мог не настать.
Присутствующие почтительно внимали.
— Кто вообще сказал, будто аппарат представляет для нас угрозу? Почему вы решили, что он вообще является бомбардировщиком? — ничего подобного Каммхубер вовсе не утверждал, но явно понимал, что ответ фюреру, в общем–то, не требуется, и благоразумно не мешал тому визионерствовать, — Что вы там пишете, сколько он уже висит над Рейхом? Рукотворный аппарат, и сперва он появился в России, сперва в России… Если на Земле его создать не могли, остаётся одно: это чудо инопланетной техники. Но не враждебной, не враждебной нам техники! Очевидно же, что создать такой межпланетный аппарат могли только межпланетные арии… инопланетные арии, белые люди с иной планеты, с Луны или даже Марса, как там…
Фон Белову почудилось, будто в рассуждениях фюрера прослеживается некоторая непоследовательность, но он тут же отбросил эту нелепую мыслишку: Фюрер ошибаться не может.
— Война на востоке развивается для нас чрезвычайно успешно, — продолжал Гитлер, потрясая кистями рук, — в ближайшее время большевики будут растоптаны… они уже растоптаны, они бегут. Очевидно, межпланетные арии прибыли посмотреть на Землю, зависли сперва, по ошибке, у большевиков — и с омерзением, с омерзением отвернулись от них, да. И прилетели к нам! — он взмахнул рукой особенно живописно и убедительно, — К нам! Куда ещё могли они прилететь, а? Ясно же, что для них именно германский народ — совершенно естественный союзник.
Он резко сел в кресло, обвёл взглядом присутствующих. Присутствующие почтительно внимали.
— Вот что, генерал, — сказал Гитлер, — я назначаю Вас руководителем особой группы, новой группы. Я называю эту группу — «Слейпнир».
Каммхубер вытянулся во фрунт, щёлкнул каблуками.
— Благодарю Вас, мой фюрер! Я…
— Сядьте, генерал. — успокаиваясь, приказал Гитлер. Некоторые люди могут чувствовать себя спокойно лишь тогда, когда в состоянии чем–то управлять. — У Вас там радийные локаторы, вышки, что ещё. Подберите специалистов… список представите послезавтра. Нам надо немедленно, любой ценой установить связь. Грядет великая битва, Рагнарёк, как там.
Фюрер доволен, подумал фон Белов.
— И вот ещё что. Вы будете собирать и классифицировать сведения обо всех необычных событиях, могущих быть связанными со «Слейпниром». Обо всех, слышите, Каммхубер? я решу с Канарисом… что? Идите, Каммхубер, Рейх ждёт.
— Задержись, — одними губами шепнул фон Белов старому приятелю. Кажется, тому шла неплохая карта — а Рейх никуда не денется. Рейх вечен, от него не убудет, если адъютант Фюрера отщипнёт себе небольшой кусочек вечности.
— Белов! — встряхнул его голос фюрера, — Немедленно вызовите ко мне Зиверса.
— Яволь, мой фюрер! — молодцевато гаркнул в ответ фон Белов, мысленно поморщившись.
Он терпеть не мог «Аненербе»: здравомыслящие люди вообще не слишком любят всю эту мистику.
— Нет тут никакой мистики, — легко засмеялся Колмогоров, — чистая математика. Да и математика совсем простая.
Да, подумал Берия, тебе–то всё просто.
Впрочем, в этой мысли не было и тени раздражения: нарком вообще любил учёных, а уж этого математика не любить было просто невозможно.
Уже в девятнадцать лет Андрей Николаевич Колмогоров построил какой–то особенно хитрый ряд Фурье — и стал всемирно знаменит. В тридцать пять был избран действительным членом Академии наук СССР, выдавал результаты в совершенно, казалось бы, разнородных областях математического знания — и каждый из этих результатов неизменно оказывался фундаментального свойства, качественно меняющим представления научного сообщества о задаче.
Кто другой сказал бы: «повезло»; но Берия–то был Берией, он прекрасно знал, каким немыслимым трудом достигается такое «везение». Конечно, уникальный природный интеллект сбрасывать со счетов нельзя, но чтобы достичь статуса лучшего математика XX века, Колмогоров пахал, как редкий трактор пашет. И растил людей — настойчиво заставлял окружающих тоже тянуться вверх.
Как–то легко, будто сами собой формировались вокруг молодого академика разнородные группы таких же увлечённых, — пусть иногда и не столь же одарённых, — коллег, соратников, учеников. Группы эти пересекались, взаимодействовали, спорили, дружили, воевали — короче говоря, жили и творили чудеса, какие и могут только творить настоящие молодые учёные. Андрей Николаевич был центром и побудителем этого радостного движения, но не единственным центром и не единственным побудителем. Так воин, преодолевший трусливые человеческие инстинкты, подхватывает залитое кровью полковое знамя и увлекает за собою товарищей, но каждый из последователей бежит за ним уже сам, и все вместе они грозной силой врываются во вражеские позиции.
Важно ли, кто окажется первым?
Вообще–то, важно.
Андрей Николаевич мечтал о новом устройстве общества, в котором богатство духовной жизни победит инстинкты. Эти идеи могли бы показаться странными, даже наивными. Но Колмогорову повезло и в этом: он родился в стране, на таких же идеях основанной.
Быть нужным своей Родине — великое счастье. Особенно в дни, когда, — снова против всего мира, — Родина отстаивает само своё право на жизнь.
23 июня 1941 года на расширенном заседании Президиума Академии наук СССР было принято решение подчинить деятельность всех научных учреждений военной тематике. Всем было ясно, что эта война не может быть выиграна одной лишь солдатской доблестью — сражались учёные и техники, противоборствовали инженеры и учителя. Главное артиллерийское управление затребовало от Советских математиков ряд сложных решений в области баллистики и механики. Колмогоров, — неоспоримо первая величина в теории вероятностей, — приступил было к определению наивыгоднейшего рассеивания снарядов при стрельбе — но очень быстро был затребован ведомством Лаврентия Палыча.
— Вы это сможете записать в простой форме, в виде таблиц или графиков? — спросил Берия, — Нам необходимо, чтобы с картами могли работать простые шифровальщики штаба, например.
— Конечно, — улыбнулся Андрей Николаевич, — вот смотрите… совмещаем листы, — очень тонкая, кстати, работа, — да, вот эти точки. Условимся называть их реперами. Теперь строим отрезок прямой, соединяющий координаты центра вот этой условной области здесь и… ах ты, грифель… да, вот здесь.
Берия присмотрелся.
— А если следующий лист?
— Совершенно верно! — обрадовался математик, словно Лаврентий Палыч был его студентом, — Смотрите: сюда чертим следующий отрезок… Видите? Давайте проверим.
Нарком приложил ещё одну карту, присмотрелся.
— Это что же, товарищ Колмогоров, выходит, мы теперь не только в состоянии отличать наши войска от гитлеровских, но и можем предсказывать любые перемещения частей?
Математик покрутил в пальцах источенный карандаш, чуть пожевал губами, кивнул, словно мысленно соглашаясь с самим собой.
— И достаточно уверенно, вероятность я Вам сходу не назову, но достаточно уверенно. Надо будет ещё рельеф местности учесть, дороги, снабжение там, и прочие сопутствующие факторы. Но в целом, полагаю, задача решению вполне подлежит.
Берия испытал ни с чем не сравнимое, почти физическое ощущение непосредственного соприкосновения с гением. Это было то самое высокое интеллектуальное наслаждение, с которым не сравнятся никакие примитивные животные удовольствия.
Я люблю свою работу, подумал Лаврентий Палыч.
Он мысленно, усмехаясь собственному хулиганству, примерил Колмогорову на высокий взморщенный лоб табличку «Осторожно: работает гений!».
По такой табличке можно проверять себя, как по святым мощам: бесов коробит, ангелы ликуют. Берия прислушался к ощущениям и решил, что сам–то он пусть и не ангел, но человек, несомненно, замечательный. Хотя и слишком за последнее время уставший.
