тяжелыми хмельными снами. Сидело в нем ожидание собственной погибели, шел к ней навстречу, щуря глаза, а сейчас раскрыл их и увидел свои колени на черном полу, немытые тонкие руки, кошмарный черный низкий свод, стертый до лоска угол печи. Где он?
Он там, где ему надлежит быть. На месте расправы над собой. Горько ухмыльнулся, встал не торопясь, оправил одежду, сделал первый небольшой шажок по направлению к мрачной занавеске, снова пожалел себя. Пожалел нынешнего, еще молодого и такого красивого, пожалел недавнего, неустроенного и заброшенного, а всего больше — пожалел маленького, навсегда исчезнувшего в прошлом Олежку. Время уплотнилось, сжалось, в памяти с космической скоростью мелькали картины, слова. Вспомнил любящую мать свою. Баловала его безмерно, любила бесконечно. Вспомнил и снова ощутил прошлые поцелуи, добрые слова, подарки, похвалы, — реку чистой теплой любви. В реке той плыл беззаботно, легко, веря в ее неиссякаемость, в вечность любви матери, в беспредельные материнские силы. Мать была навсегда, она не могла умереть и вдруг умерла, оставив красивого и слабого Олежку на пустом, холодном берегу. Ах, какие холодные ветры обдували юношу, какие злые градины хлестали по его незащищенному телу. Защищаться надо было, защищаться, и он защищался как мог. Сильно жалел себя Олег Шешневич, проворачивая в своей памяти эпизоды недавнего детства, отрочества, юности.
А ноги меж тем подвели его к роковой занавеске. И рука, ослабев, отдернула скверно пахнущую тряпку.
Он увидел Кару в углу, на коврике. Не перед иконой, не перед крестом молился пророк. Перед маленьким красным бумажным флажком с картонной ручкой бил поклоны согбенный Кара. Такие флаги вручают на первомайских демонстрациях детям. Олег остолбенел. Что это — юродство? Кощунство? Однако собрался с духом, стараясь сохранить достоинство:
— Поговорить надо.
Кара и головы не повернул, только рукой отмахнулся — не мешай, мол. Олег отошел назад, задернув полог, стал дожидаться.
Слабость прихлынула, потная, ватная. Испугался. И когда вышел Кара, быстрый, сухой и высокий, с землистым лицом, злыми глазами, Олег был готов: от страха зуб на зуб не попадал.
Обогнул Кара груду рассыпанных у печи поленьев, приблизился к Олегу вплотную так, что тот ощутил тлетворное дыхание старца, тяжелый запах давно не чищенных зубов, и вопросил:
— Так что же?
Именно — вопросил. И голос и слова мгновенно отлились в кусок металла, незримо расплющились в лезвие, и брякнулась шпага у ног главного притворяшки. Звон от металлического вопроса пошел в ушах Олега, с обреченностью задал и он свой вопрос:
— Ты убил Людмилу? — Надо было остановиться, но не сдержался, расслабился. — Мне надо знать, я же должен знать, я на себя всю вину взял, ты не бойся…
Старик отодвинулся от него, осмотрел насмешливо, как бы предвкушая интересное, сказал серо, буднично:
— Ах, вот ты о чем. Я думал, и вправду будет разговор. А это…
Отойдя, присел на лавку и Олега к себе пальцем поманил. Страшно было парню, но одолел себя, придвинулся. Старик доверительно шепотом сообщил:
— Соврал я. Не убивал девку.
Олег отпрянул, с испугом посмотрел.
— Ты убил! — крикнул Кара. — Ты!
Легче стало сразу. Фарс. Олег-то отлично знал, что никого не убивал.
— Ну, ну, — сказал он, отходя. Нашел силы улыбнуться.
— А давай вспомним, — настаивал проповедник.
— Давай. — Олег был уже почти спокоен. Чужая глупость отрезвляет, придает недостающие силы.
Старик стал перечислять события, загибая крючковатые пальцы:
— Я расспрашивал тебя о всех твоих болтунчиках, но сразу положил глаз на Люську, помнишь? Потому положил, что ты о ней говорил, что дурочка она, что всему верит. А потом я о ней в связи с Новым годом все выяснил. Одежду, маскарадный наряд, в каких игрищах будет содействована. И ты все нужное мне сообщил. Отрицать не будешь?
— Допустим.
— В том же нашем разговоре была мысль, что настоящее крепкое дело в самом начале кровью окропляется, человеческой кровью, вспоминаешь?
— Ну да, но при чем…
— Стой! И еще исторические примеры назывались. Мол, Гитлер пришил Рема, ночь святого Варфоломея припомнили, аж до первых христиан добрались. Так?
Олег молчал. Минутное облегчение минуло, будто не было его. Кара снова толкал его на край пропасти.
— И ты сказал, что если уж организовывать сообщество, то и нам нужно что-то такое великое сотворить. Чтобы связать всех…
— Нет! — пискнул Олег.
— Да, — уверенно вел свое Кара. — Ты это сказал, я помню. Еще со стула привстал в избытке чувств. Косноязыко, правда, говорил, торопился потому что. Но именно эта мысль была. И я тут же назвал Людмилу, а ты согласился.
— С чем? Ни с чем я не соглашался! — завопил художник. — Вспоминаю, какой-то разговор шел. Но вообще об истории говорили, и только. При чем тут Люся?
— А при том, что обсуждали кандидатуру новогодней жертвы. Для красной ниточки. Я предложил Людмилу, и ты это все одобрил, стал рассказывать, как девка одевается, в каких ваших фокусах ей участвовать предстоит. Все подробненько описал и сказал, что постараешься ее на свежий воздух выпроводить, на улице условия благоприятные.
— Условия?
— Ну да, условия. Условия для возмездия.
Они перевели дыхание, напряженно вглядываясь в глаза друг другу.
— Ах ты паук!
Началась драка. Молодого со старым, слабого с сильным, ловкого с неумелым. Старый был и ловким и сильным, на долю молодого приходилась слабость, рожденная изнеженностью и страхом.
Странное, страшное творилось дело. В таежной глуши, далеко от людей, на полу грязной избы катались два человекоподобных существа, выплескивая скопившуюся в них ненависть. Голодные, немытые, потные от злости и неуклюжих усилий, Кара и Худо сводили счеты, утверждали свое право на авторитет и власть в обществе из двух человек.
Последнее, что запомнил Олег, была рука наставника с поленом. Короткое время, глядя на медленно, страшно медленно приближающуюся к лицу деревяшку, ощущал он непонятную свободу и облегчение. Не было ни страха, ни боли. Заложило уши и потемнело в глазах. А когда вынырнул из бездны забытья, ощутил себя избитым, больным и обнаружил на ноге цепь. Ржавая цепочка привязала Олега к основанию массивной лавки на врытых в пол столбах в углу избы.
Был вечер, почернели окна, на столе мигала коптилка, перед Олегом на корточках сидел Кара, отбрасывая чудовищную косматую тень на потолок, и приговаривал:
— Поешь рыбки, рыбки поешь.
И подсовывал вяленую рыбу, блестевшую в полумраке алюминиевой чешуей. Олег стонал и в муке, с гадливостью отворачивался от предлагаемой ему пищи.
— Почему, ну почему я? — спрашивал он кого-то вверху, но ответ доносился снизу, от сидевшего на корточках Кары.
Старик говорил убедительно, по-домашнему ворчливо, уютно. Не было и в помине давешней ярости в этом кротком, добром старикашке.
— А потому что, — непонятно и кротко говорил наставник. — Великое русское “потому что” все объясняет. Ты думаешь, я в свое время не задавал этот вопрос? Еще как задавал! Кричал и бился, слезами обливался. Бога гневил. А как дошел до “потому что”, все на места стало и нуть определился. Потому что в
