наскучивает длить. Сколь долго можно притворяться? Год, два, целую жизнь? Даже актеры, оттарабанив роль, становятся собой и возвращаются из командировки в чужой образ — к своему собственному первоначалу. Сбрасывают личину пылкого Ромео, слабоумного Лира и несгибаемой Марии Стюарт, вновь делаются завсегдатаями ближайших забегаловок, посетителями аптек, пассажирами троллейбусов, мужьями и отцами, женами и матерями, ненавидящими своих близких и презирающими зрителей. Послушные воле режиссера холуи распрямляют спины — до следующего спектакля…. Если тащить бремя притворства пожизненно и без передыха, организм выдохнется… Надорвется.
Банк «Генерал» приносил подружкам немалые доходы. На родину Франко и Колумба тянулись караваны перелетных чартеров, доставлявших параноиков, шизофреников и прочих свихнутых к чудодейственному диктаторскому скелету. Оздоровительный «Франко-штейн» пополнился дочерним филиалом «Одноногий солдатик», который специализировался на отправке оптовых партий детишек во все концы света… Победителей развернувшегося внутри фирмы соревнования, которым удавалось снарядить и отправить наибольшее количество воздушных лайнеров с живым товаром, награждали дипломами «Сказочник» и литровыми бутылками водки «Русская мысль», ее навострились гнать на паях четыре оборотистые компаньонки. Первыми сбагрили за рубеж своих усыновленных и удочеренных бедняжек, разумеется, они сами — учредительницы сверхприбыльного бизнеса.
Склонен был согласиться с проженными лахудрами, беззаветными заступницами и радетельницами детства: сладенькая блажь о будто бы причитающемся гадкому утенку воздаянии за перенесенные им в ранние дни муки — сплошь лукавство и недоговоренка — хотя бы потому, что не передает полноты драмы, развернувшейся на птичьем дворе. Ну, превратился уродливый заморыш в прекрасную птицу — а дальше? Как сложилась его последующая недолга? Автор умалчивает. Не нужно быть семи пядей, чтоб догадаться: после волшебного превращения длинношеий красавец претерпел бездну мытарств — стал паршиветь, чахнуть, стареть, слепнуть, пованивать — как и всякая хоть бы и самая расчудесная и наикрасивейшая плотская безделушка.
Вот что пережил гордый гадкий лебедушка, прежде чем сморщился в окончательную падаль: сначала охотники-браконьеры подстрелили его подругу, и он остался один-одинешенек, затем, из зависти к его осанке и общему внешнему превосходству, жиженавозные соплеменники и прочие обитатели хлевов и насестов стали сживать страдальца-вдовца со свету. Поклевывать, пощипывать, выталкивать прочь из своего наичудеснейшего парадиза. В итоге недавний фрондер выродился в злое, издерганное, шипящее, будто змея, всех ненавидящее и тюкающее направо и налево клювом самоопровержение. Таков печальный итог многих нечаянных возвышений…
А вот изначальных вельзевулов, гидр, минотавров, вурдалаков, горынычей (и примкнувших к ним острашнившихся в процессе притирки и подгонки к природным и социальным условиям верлиок) разрушительное действие времени щадит (и всегда щадило), а зависть окружающих не терзает столь сурово. Потому что хуже, чем есть, не сделаться. Опуститься ниже нижнего невозможно. Чаша, заготовленная для недавних адонисов, дафнисов и хлой, огибает счастливцев-уродов стороной. В чем огромное их преимущество.
Притча о расцветшем и отцветшем подкидыше (кукушонке, аистенке, цыпленке, индюшонке) подходяща для сопоставления вообще с любой судьбой — в качестве условной единицы стереотипности. Ибо лишний раз доказывает: нестабильность, шаткость, провальность — основные и основополагающие признаки бытия. Только кажется: зыбкое устоялось и утвердилось на гипсовых котурнах. Надежное перекочевало в разряд постоянного. Наступили затишье, покой, благодать… Как бы не так! Тут в налаженный размеренный порядок и внедряется, вклинивается досадный пустячок: к примеру, сорвавшийся с резьбы кран в ванной. А потом — потекший унитаз. Отклеились обои. И это еще самое ерундовое из того, что способно произойти. Никто ни за что не может ручаться. Не может быть спокоен и уверен ни в чем. И уж само собой — ни в ком. Полагаться ни на кого нельзя. Только на себя и мертвых. Эти не подведут. А живые и огнедышащие… Наверняка! Даже к нострадамусам ходить не надо.
Было бы странно, если бы скупердяистых ипохондриков-коллег радовали мои успехи и восхищали мои попытки сделаться лебедеподобным. Беломанишечным и крахмальноманжетным. Разумеется, внаглую притянутые ангельские замашки и притязания отмежеваться от опротивевшего охвостья — всех бесили. К тому же я нарывался: нарочно выбрал для обновленной заставки к программе репродукцию Климта «Поцелуй» — это ли не вызов, не провоцирование скандала? Брякал-вякал направо-налево:
— Тем милы тараканы, что не выпячивают уродства, выползают в темноте…
Ненавистники взирали косо — уже не по причине многофункциональных дефектов зрения, а потому что ненависть невозможно было скрыть. Крутили желтыми от никотинового налета пальцами у виска:
— Вообще тронулся? Оборзел? На всю голову? Больной или хитрый? Может, еще и свежие сорочки начнешь носить?
Прожигали сигаретами и заляпывали зеленкой и йодом стол и стулья в моей гримерке. Подбрасывали книжки с издевательским надписями: «Последователю от Сервантеса», «Другу от Миши Лермонтова», «Хоругвеносцу от Коли Бердяева». (Что не помешало использовать выбранную мною климтовскую репродукцию в качестве рекламы противоцирующих целлюлит колготок). Гондольский, продолжая питать ко мне настороженную приязнь, не терял надежды урезонить зарвавшегося разболтал и вновь напутствовал — для пробега по дантовым кругам цирковой арены:
— Только слабаки изводятся сомнениями. Надо принять и признать несовершенство данностью, возвести его в принцип!
Но и от его приевшейся мудрости мутило.
Почему окончательно не рвал с гарпиями и гарпагонами? Потому что смешно: монстру вызывать на поединок другого монстра и честить его за уродство. (Никогда обличаемый и обличитель не дозреют до осознания равенства, эквивалентности, родственности друг другу). Был неотличим от своих антиподов- гонителей. Но, конечно, уступал им в твердокаменной убежденности и последовательности. Навязали мне в напарницы-соведущие кривобокую балеринку. (Ее участие в передаче заключалось в напряженном тупом молчании). Балеринку сменил Ротвеллер. Он, напротив, не умолкал. Неудавшийся нобелевский лауреат Казимир Фуфлович все открытее и простодушнее зарился на мое место. У него были основания: поскользнувшись на арбузной корке, он упал и выбил передние зубы, кроме того, в дополнение к отвисшим носу и ушам, его все заметнее разносило в бедрах и сужало в плечах, крючили остеохондроз и ишиас. Огромен был и ассенизаторско-пиротехнический вклад рифмоплета в копилку глюченья: старые мехи прежних передач он наполнял грохотом хлопушек-петард и терцинами, посвященными уретритам, диореям, воспалению придатков, чесотке и педикулезу. Болезнетворные темы и фейерверки заметно оживляли приевшиеся разговоры о социальной справедливости и вялые хоккейные баталии.
Фуфлович совершенно сдвинулся на полной своей идентичности со мной, хотя невооруженным взглядом было видно: я на две головы его ниже, а ноги-руки гораздо разсинхронизировеннее, чем у него, но он выучился ходить вперевалку, как подстреленная утка, и опирался на запястья (для чего приседал): то есть, не имея для подобной манеры передвижения достаточных оснований, копировал мои достижения и нагло крал запатентованный товарный знак и индивидуальный колорит. Сернокислотник даже разыскал портного, у которого я заказывал костюмы (с утрированно широкими лацканами и кривыми, еще более удлинявшими протяженность грудной клетки и подчеркивавшими оттопыренность зада шлицами), и стал его убеждать, чтоб сшил ему одежду по моим лекалам. Утверждал без зазрения:
— У нас фигуры один в один…
Идентифицировав себя как меня, готов был заступить на теле-вахту вместо меня немедленно. А я лишь разводил разновеликими лапищами и пожимал разноуровневыми ключицами. То, что Казимир столь беззастенчиво меня выпихивал, казалось забавным, неправдобоподобным. И напрасно! Зря! Он был настроен конструктивно.
В морозы намылились на дачу к Свободину. Пошли гулять в ближайший лес. Женщины ежились от мороза, у них зуб на зуб не попадал. Фуфлович скинул с себя медвежью шубу (подарок меховщицы) и со словами «Я вам, от холода страхуя, даю доху я на меху я, это я прямо сейчас сочинил, каково здоровски получилось!» нахлобучил… нет, не на продрогших дам, а на плечи шефа-карлика. Рыцарским поступком угодил «в яблочко», набрал выигрышные баллы. Я это видел, понимал, но апатично бездействовал.
Спеша меня и вовсе обскакать, Казимир затеял тяжбу с прибрежным государством, у берегов которого
