— Скажу, отчего не сказать, — с готовностью откликнулся Казимир. — Только не знаю, с которой начать. С той курвы, которая под землей или с той, которая в теле. Путалась со Свободиным, с Гондольским, со мной. С кутюрье, который сшил ей это бесподобное платье.
Я успел смазать кулаком лишь в его загривок, на защиту юбиляра вскочил ямщик-охранник, в тот же миг из-за моста вырулил автомобиль, который то ли занесло на скользком повороте, то ли он в нас (по наущению политсовета) и целил, перед моими глазами мелькнул фонарный столб, раздались треск и грохот, кто-то выкрикнул: «Виват!», дальнейшего я не запомнил.
Очнувшись, увидел склоненное надо мной мурло и решил: оно мое собственное. Возможно, мне подсунули зеркало, проверяя: дышу ли я? Но нет, такой была внешность оказавшего первую помощь фельдшера.
— Парень из наших, — прогундосил лежавший рядом со мной в сугробе Фуфлович и тоже отключился.
Придя в себя, я узнал: мой череп раздроблен на множество осколков, моя грудная клетка смята, а предплечья вывихнуты. Фельдшер-двойник, пришедший меня проведать, не стал скрывать: пока я был в прострации, мне сделали несколько хирургических операций. Я лежал обмотанный бинтами и с загипсованными ногами, на растяжке, и внимал рассказу моего спасителя: недавно в железнодорожной катастрофе он получил сходные с моими увечья (потому и стал, как две капли воды, смахивать на меня), но, несмотря на травмы, помогал пострадавшим выбраться из покореженных всмятку вагонов. История пронимала и захватывала сильнее, чем придуманная Ротвеллером любовная бодяга.
Гондольский и Свободин предложили смельчаку выступить в роли того самого жениха моей мертвой девушки, который должен был лететь в Пизу, но фельдшер отказался. Его уговаривал и находившийся на излечении в соседней палате Фуфлович. Безрезультатно. В связи с аварией дела инфекциониста еще больше пошли на лад. На ровнехоньком, как лист бумаги, лице зияли пять дыр: две ноздри (при отсутствии носа), глаз, и ротовое, стянутое гузкой, отверстие. Будто бритвой Казимиру срезало брови, лишенные навесов глаза органично корреспондировались с ровным и гладким спилом черепа! Но это было еще не все. Он пришел ко мне, опираясь на клюки. И сияя:
— Левая нога стала на семь сантиметров короче! Мне уже сделали предложение. Дали передачу «Без понтов». Инвалидность позволит не только сидеть за столом, но ковылять, расхаживать по залу, меня можно показывать в полный рост! Я буду выходить из-за занавеса, так, чтобы хромота, это мое благоприобретение, не сразу бросалась в глаза. Но потом продемонстрирую товар лицом. Семь сантиметров! Шик! О таком можно только мечтать! Златоустский из-за подагры хромает еле заметно. Разница его ног всего три сантиметра. Она почти неуловима! А я хватанул сразу семь!
Удача заключалась и в том, что в момент столкновения фиакра с машиной у Казимира лопнули обе барабанные перепонки. Моих реплик он не воспринимал.
Помимо глухого поэта, агитировал фельдшера и склоняли к участию в панаме также коллега Захер, к упрямцу подкатывались кривая балеринка и ее муж-песенник, со строптивцем встречался сам Свободин. И сказал, что готов уступить роскошную анфиладу комнат на проспекте Свободы (поскольку переезжал в персональный особняк, построенный Стоеросовым на месте снесенных боярских хором, печные изразцы которых не пропали, а перекочевали в бассейн карлика). Но и к самым заманчивым предложениям мой двойник остался холоден. Картина выглядела символичной (если не библейской): жаждущие крови носфераты обступили жертву и терзали ее:
— Отчего не хочешь сотрудничать? Мы всего-то и намерены тебя искусать, опустошить, распять… Выпить соки, полакомиться печенью, почками, сухожилиями… Отчего у тебя в глазах недоверие и пессимизм? И вообще — почему грусть? Ты, может, не веришь в будущее?
— Потому что вам и таким, как вы, доверено решать. И вы уполномочены задавать подобные изуверские вопросы, — сорвалось у меня с языка.
Я складно придумал: познакомить фельдшера с блюзкой, такой же непреклонной, как он…
Незадолго до моей выписки из больницы его нашли в подъезде, исколошмаченного бейсбольными битами.
В дополнение к известным приметам (нельзя говорить могильщикам «до свидания» и входить на кладбище через широко открытые ворота) дам еще совет: не притягивайте, не привлекайте внимание Смерти неосторожными мыслями и поступками. Если во сне увидели гибель, не рассказывайте никому. Смерть, карауля каждый шорох возможной жертвы, тотчас обрадуется: «О ком речь?» И обратит взор на того, кого ей, подслеповатой, вытолкнули на лобную расправу. И возрадуется: «Хорошая пожива! Почему раньше ее не замечала?»
Не указывайте на отмеченных болезнью, невезением, либо вашим расположением и сном кандидатов!
На фоне ужасного избиения, которое завершилось для фельдшера не столь обтекаемо, как моя авария — для меня (несчастного не могли вернуть в сознание, ему не могли срастить позвоночник), ко мне в палату зачастил лысенький толстый человечек с расплывчатым взглядом за стеклами очков. В меру необаятельный, в меру недалекий. Всю жизнь он ждал: повезет. И дождался. Работал диспетчером в аэропорту. Самолет загорелся и взорвался на старте, счастливец успел запечатлеть взметнувшийся язык пламени. Больше десяти лет он караулил подобный миг и оказался единственным обладателем уникального видеодокумента. Спецслужбы не могли определить: что стало причиной взрыва — поломка двигателя или подложенная бомба? Мой визитер обещал приоткрыть завесу. Он хотел, непременно хотел лично прокомментировать случившееся — с экрана.
В тот день, когда я посмотрел захватывающую пленку, навестить меня приехал Златоустский- Заединер. Диссидент пребывал в замечательном настроении, ему тоже (как и Фуфловичу, как и авиадиспетчеру) перло, он наконец завершил бракоразводный процесс, причем весьма неожиданным и выигрышным образом — заказав Пипифаксову семейный портрет-композицию: жена в гробу и утопает в хризантемах, а рядом неутешный муж, Златоустский каждый день устраивал многочасовые репетиционные смотрины (сгодился лишний гроб, купленный про запас братьями-филологами для почившей мамаши). Супруга то ли устала позировать, то ли свыклась с ролью… Но так и осталась лежать со сложенными на груди руками. Освободившийся для новых любовей Златоустский хотел теперь — по моему примеру — запустить сериал о внезапно и трагически покинувшей его половине (и попутно заработать). Он сел вплотную к моей койке — больной гриппом, чихая и кашляя, и принялся выяснять: почем отваливают за серию… В его присутствии из меня стали выдергивать швы. Размотали перевязку. Лицо новоиспеченного вдовца и сериальщика вытянулось. Пробормотав невразумительно и трижды сплюнув через плечо, Златоустский дунул вон из палаты. Я не мог понять, из-за чего. Подошел к зеркалу и обомлел. На меня смотрел незнакомец. Но это был я. Раздробленные косточки сложились в панно неожиданно приятной конфигурации.
Мертвые могут все. Могут воскреснуть и воскресить, перевоссоздать и преобразить. Могут подсказать живым, кто их враг, а кто будущий убийца. Если обратились с просьбой или вопросом — они откликнутся. Предостерегут и спасут.
В метро я увидел мужчину: модные туфли, дорогой плащ, тонкий шарф… Держался он молодцом, этот явно небезразличный себе человек, но было различимо: вцепился в последние мгновения отцветающей молодости, из последних сил, отчаянно удерживает их. Поблекшая кожа, потухшие глаза, складочка под кадыком красноречиво говорили об этом… Еще миг — и окончательно и невосстановимо состарится.
Он сказал, обращаясь ко мне:
— Таким я был, пока не женился… Таким ты меня не застал. До встречи с ней я не был чревоугодником. Но когда она стиснула мне горло, пришлось искать отдушину… Нельзя существовать беспросветно и безрадостно. Не вздумай ехать в Пизу.
В этот миг я опознал в нем тестю-обжору. И понял: моя ненаглядная подослала его. Чтоб меня спасти.
Пока долечивался и боялся: мираж моего нового облика рассеется (после хирургического колдовства моему лицу все равно не шло глубокомысленное выражение), показ фильма близился к завершению. В связи с изменившейся внешностью от эфира мне было отказано. Но в Пизу меня буквально выпихивали.
