Державин спешит благословить Пушкина… А как иначе? Глядишь, с накрытого победителями стола перепадет что-нибудь и беззубым приживалам…
Вывод. УХОДЯЩИЕ! НЕ БУДЬТЕ ОСЛАМИ! ДАЙТЕ (а то и расчистите) ДОРОГУ ПОСЛЕДУЮЩИМ! НЕ ЦЕПЛЯЙТЕСЬ ЗА НЕРОВНОСТИ ЖИЗНИ ТАК, БУДТО НАДЕЕТЕСЬ ОСТАТЬСЯ В НЕЙ НАВСЕГДА! НЕ ИСПОЛЬЗУЙТЕ ЭТИ НЕРОВНОСТИ В КАЧЕСТВЕ ОКОПОВ И БЛИНДАЖЕЙ, ЛУЧШЕ ВЫРОВНЯЙТЕ ПУТЬ ДЛЯ НАСТУПАЮЩИХ ПОЛЧИЩ! ИНАЧЕ БУДЕТЕ СМЕТЕНЫ! СТАРОСТЬ В КОНЕЧНОМ ИТОГЕ НИКОГДА НЕ ПОБЕЖДАЕТ. ЕЙ НЕ ВОСТОРЖЕСТВОВАТЬ НАД МОЛОДОСТЬЮ!
Примечание. Помогать, однако, лучше и правильнее не всем подряд новобранцам, а своим, родненьким, кровненьким, тем, кого именно вы произвели на свет и вынянчили! ЧУЖИМ ЕЩЕ КТО-НИБУДЬ ПОМОЖЕТ.
— Верить можно только своим, доверять — только родной крови, — говорил Маркофьев. — Недавний пример моей выборной баталии подтверждает это с неопровержимостью.
Разговор происходил на концерте юного дарования, входившего в моду оперного баритона. Услышав рулады исполнителя, Маркофьев прослезился:
— Он весь в меня, мой мальчик… Такие же ручки, такие же ножки… Такой же заливистый голосок… И полное отсутствие музыкального слуха! Но посмотри, как неистовствует толпа!
Зрители и точно аплодировали, будто взбесившиеся, завалили сцену и певуна букетами и корзинами цветов.
После представления мы отправились за кулисы, где Маркофьев прижал молодого исполнителя к груди.
— Это я, твой папочка, постарался, чтобы о тебе трубили газеты и телеканалы, — сказал он.
— Всю жизнь мечтал тебя найти, — сказал сынок.
Кажется, оба врали. Или оба говорили правду? Я не мог разобрать.
Как пчела начинает восстанавливать разрушенные любителями сладкого меда соты, как муравей возобновляет работу по реконструкции разоренного прохожими вандалами муравейника, так Маркофьев принялся собирать по крупицам в единое целое свой развеянный и рассеянный по всему миру семенной фонд — и созидать семейный клан.
Нет, не таков он был, чтобы бросать многочисленных наследников на произвол, лишая их отеческого тепла и участия…
Он говорил:
— В трудные смутные времена люди стремятся укрыться в тиши уюта, в этой раковине с захлопывающимися створками. Я не имею права пренебречь таким шансом. Я ухожу, а, точнее, возвращаюсь в семью!
И прибавлял:
— Человек хочет быть полезен, нужен, призван — не какими-то абстрактными химерическими личностями… Не мифическим идеалам предназначен он служить, а прежде всего — близким, своим, родным…
— Да, иные потомки не знают меня и никогда не видели, а если видели, то лишь на экране или многочисленных портретах, — говорил он. — Что из того? Генетическая общность в любом случае проявит себя, даст о себе сигнал, от нее никуда не деться.
Он прибавлял:
— У басни 'Стрекоза и Муравей' есть аспект, на который никто из исследователей почему-то не обращает внимания… Все знают и много раз видели, как хлопочут, беспокоятся, перетаскивая с места на место свои личинки, муравьи… А стрекозы и бабочки не тревожатся и не заботятся о потомстве. Им плевать, как вылупившаяся из яичной кладки гусеница справится с возникающими перед ней проблемами… И что же? Быть может, приплод стрекоз и бабочек менее счастлив, чем муравьиный? Может, комплекс безотцовщины и безматеринщины наложил на чело этих крылатых насекомых печать неизгладимого переживания? Ничуть! Порхают, резвятся и не в претензии к родителям — за то, что бросили их в раннем детстве. Мураши же в своей убогости не способны осознать: их чадолюбие ничего не дает, ни к чему не ведет, оно не гарантирует и не обеспечивает детишкам счастливой и легкой будущности. Даже роста этим невзрачным букашкам родительская навязчивая опека не прибавляет!
Контрольные вопросы. Так нужна ли она вообще? Нужна ли забота о подрастающем поколении как таковая? Нужна ли она — прежде всего — подрастающему поколению? Прибавляет ли родительская любовь счастья — мурашам больше, чем выросшим беспризорно стрекозам и бабочкам?
Ответ. Как бы не так! Беспризорные беззаботно порхают, а взращенные в теплице заботы целый век горбатятся!
— Нет, дети не вправе и не смеют на меня обижаться, — резюмировал Маркофьев. — Пока они росли, я думал и помнил о них, но был занят слишком важными и ответственными делами. Государственного уровня, — со значением прибавлял он. — Так что я был не столько мужем их матерей, сколько государственным мужем.
Он провел огромную изыскательскую работу (которую мы не удосужились выполнить ранее) и выяснил: его потомки обретаются практически во всех сферах и областях народного хозяйства…
Перед нами вставала задача громадного политического и исторического значения: объединить разрозненные островки — в целиковый материк, сплотить разомкнутые звенья — в прочную цепь, влить малые притоки — в общее русло, создать могучую монолитную силу.
Первый, к кому снарядил меня, реализуя свой грандиозный замысел Маркофьев, был его младшенький сынуля. Маркофьев звякнул ему по телефону и сказал:
— Сыночка, ты не мог бы подарить папе несколько десятков или сотен тысяч долларов?
Ответ, видимо, не слишком его окрылил. Он заорал:
— Ничего не понимаешь! Урод! Это всем на пользу! Я создам такую империю, что Морган, Рокфеллер и Херст опупеют!
Повесив трубку, он буркнул:
— Думаешь, в банках работают только умные? Везде сплошь дураки! Что бы они все без меня делали?! Уж давно бы вылетели в трубу… Мой сынок весь в меня. Иди, он тебя ждет.
Некоторое время я колебался. (Обычное мое состояние). Тем более, оказалось: посетить нужно тот самый банк, где канули в августовский кризис мои сбережения (а также сбережения отца и матери). Воспоминания, что и говорить, были не из приятных… Правда, банк сменил адрес и располагался теперь на центральной улице.
— Он стал другим, только название осталось прежним, — убеждал меня Маркофьев.
Это отчасти смягчало негативный настрой и примиряло с необходимостью переступать порог запомнившегося жуликоватостью и бесстыдством учреждения.
Когда я приблизился к высоченному сияющему зеркальными стеклами зданию, у меня захватило дух. Отгрохать многоэтажный небоскреб, да еще после постигшего все денежные хранилища краха — на такое действительно нужны были мозги… На такое способны были лишь финансовые
