получать сведения от агентов госбезопасности. Ты не пробился в финансисты. И политики. И ученого из тебя не вышло. Кто же ты? Отвечу: никчемное создание, пустая личность, лишнее для этой жизни существо. Раньше про таких говорили: лишний человек! Но и сегодня можно сказать то же самое! Зачем ты такой нужен — Веронике и другим? Сам-то подумай! Это счастье, что хотя бы я тебя не бросаю!
Он резюмировал:
— Тебе и ей не надо опять сходиться. Разбитого не склеишь. Пословица верна. Ты не простишь ей измены и очередного чужого ребенка, она не простит тебе слабости и того, что ты ей не простил. Жизнь ваша превратится в ад. Вы будете находить удовольствие не в том, чтобы доставлять друг другу радость, а в том, чтобы язвить… Высшее наслаждение будет наступать, когда увидите, что пущенная стрела попала в цель и уколола пребольно…
И я согласился с ним. Практически во всем. И потому, чувствуя себя по- прежнему виноватым снова поехал к ней.
Смотрел и видел вместо наивной, с челочкой, длинноносой девочки, — взрослую усталую женщину. Кожа на скулах была густо напудрена, под глазами лежали тени.
Она смотрела холодно:
— На тебя надежды нет. Ты занят пустыми, нежизненными проблемами: что можно, чего нельзя, что порядочно, что не очень… Занят прошлым, которое тебя не отпускает. Занят будущим, которого не представляешь… Я пыталась, старалась вернуть тебя в сознание! Посылала рыбу с отрубленной головой, чтобы испугать… Прикидывалась неверной, чтобы возбудить ревность… По моей просьбе обстреляли ваш дом на Капри… Возможно, я действовала наивно и неумело… Но на тебя не повлияло ничто! Я больше не могу! Я устала! Мне надо жить. Поднимать дочку. Рожать сына… Та случайная встреча, которая произошла между нами… Ее надо забыть.
Пелена начинала спадать с моих глаз.
Маркофьев, которому я в подробностях передал разговор, только хмыкнул…
— Вот уж нашла плечо… Один раз он ее уже бросал…
Я уставился на него.
— Ты его знаешь?
— Да и ты с ним знаком, — сказал он.
Маркофьев говорил:
— Эту элементарную партию в три хода ты проиграл. Вероника сделала шаг навстречу — ты сделал. Она тебя поцеловала — ты поцеловал. А дальше — кто кого первый пошлет. Тот и будет верховодить. А второй будет мучиться и стоять под окнами. Ты опоздал ее послать. Она сделала третий ход раньше. Расхлебывай.
И еще он сказал, когда стало ясно, что Вероника не собирается ко мне возвращаться:
— Ты стоял перед ней в открытой позиции. Обычно мы держим боевую стойку. Перед всеми. Сгруппировались и стараемся не пропустить удар. А ты опустил руки. Ну, она и шарахнула, а ты не был готов. Отсюда — аперкот, нокдаун, состояние грогги, в котором ты пребываешь…
Шпионович рассказывал о похожем:
— Когда выступал за институтскую команду боксеров, меня нокаутировали в первом же бою, в первом же раунде. И вот лежу, а судья надо мной считает. До десяти. А я думаю: 'Да пусть хоть до тридцати, лишь бы больше не лупили. Пусть за честь и престиж другие подставляют лбы…'
Он заключал:
— КАЖДЫЙ НАСТОЯЩИЙ МУЖЧИНА ДОЛЖЕН УМЕТЬ ДРАТЬСЯ!
Видимо, Маркофьев не знал, с какой еще игрой сравнить мастерство покидавшей меня дипломированной специалисткой в области азартных развлечений, поэтому прибавил:
— Она исполнила неплохой 'блиц'. Водила за нос тебя, подогревала его, на всякий случай не отпускала с привязи обоих… Что ж, молодец.
А потом прибавил:
— Ты ведь сам этого добивался. Хотел свободы. А чем свобода отличается от одиночества?
Его чеканная формулировка запомнилась мне надолго:
— СВОБОДА — ЭТО КОГДА ТЕБЕ НУЖНЫ ВСЕ, А ТЫ НЕ НУЖЕН НИКОМУ!
Он заявил с подкупающей прямотой:
— Чего стесняться? Почему ей стесняться? Кого? Тебя? Ей жить с человеком оставшуюся жизнь, почему она должна выбрать в спутники того, кто хуже, а не лучше? Чтобы угодить тебе? И мучаться? Пойми, он превосходит тебя по всем параметрам. Что можешь ты? А он… О, я догадываюсь… Он способен на многое…
В принципе соглашаясь, я все же промямлил:
— А как же наши взаимные симпатии, обещания, прошлое?
— Жить надо не с прошлым, а с настоящим, — отрезал Маркофьев. — Не будь эгоистом. Думай о ней и ее благе. Если любишь. С ним ей лучше. Этой мыслью и утешайся.
— Но я хороший, — в отчаянии запротестовал я. — Почему мне выпадает все это?
— Потому что хорошим быть тяжело, — ответил он. — И в связи с этим бессмысленно.
Этой мыслью я на время и успокоился.
Хотелось орать, выть в голос от бесспорной подлой справедливости мира. Да, вот именно подлой справедливости. В первый момент кажется, что с тобой обходятся мерзко, уводят женщину из-под носа, но потом, если удается встать на объективную точку зрения, понимаешь: так и должно быть, побеждает сильнейший, ломит свою линию, у него либо деньги, либо физическое превосходство над тобой, либо возможность влиять на психику тех, кто подвержен подобному воздействию. А, может, он умеет устраивать делишки, а ты — нет? Вообще — что способен дать ты? Вот и остаешься ни с чем, если не можешь дать ничего.
Маркофьев говорил:
— Ты думаешь, она считает себя продажной? Понимает, что она продажная? Нет, это мы смотрим на нее, наблюдаем за ней и видим, что она такая. А она сама кажется себе очень хорошей. Искренней. Пытающейся сделать как лучше. Как практичнее. Ей и в голову не придет поименовать себя продажной.
— Какой должна быть женщина? — спрашивал Маркофьев. И сам же отвечал. — Дурой. Умной дурой. Такой, какие нравятся мужчинам. Внешне покорной. Якобы ничего не понимающей. Но в реальности все делающей по-своему. А мы имеем дело с умничающими дурами. Которые способны только раздражать.
