Введение
Как правило, введения не начинаются с цитат, тем более с такой длинной, какая последует далее. Но нам, авторам, важно привести эту цитату из художественного произведения, которая в другом ключе, на другом языке, языке образов концентрирует в себе основную проблематику данной книги. Впрочем, одной сплошной цитатой для нашей книги мог бы послужить весь огромный (в четыре тома!) нескончаемый и действительно неоконченный роман австрийского писателя Роберта Музиля 'Человек без свойств'.
'Стоял прекрасный августовский день 1913 года'. Впрочем, расположение ситуации во времени не имеет никакого значения. Она могла и может происходить вчера, сегодня, завтра. Не имеет значения и расположение ситуации в пространстве, хотя здесь и указано ее точное место: это 'императорская столица Вена'. По широкой оживленной улице идут двое, предположительно эти двое — главные герои романа, Диотима и доктор Арнгейм. Впрочем, их имена не имеют значения. Имеет значение то, что в 'императорской столице они на месте'. Все в этой ситуации пригнано, не имеет зазоров, разумно, выверено, размеренно, стабильно. То, что ситуация не привязана к пространству, ко времени и именам действующих лиц, безлика, дает читателю почувствовать некую архитипичность, цикличность, повторяемость ситуации в полной мере.
И вдруг эти двое становятся свидетелями несчастного случая: автомобиль наезжает на пешехода, которого укладывают на край тротуара. Дальше опишем ситуацию слонами самого Музиля:
'Люди попеременно опускались возле него на колени, чтобы что-нибудь с ним предпринять, распахивали и вновь запахивали его пиджак, пытались приподнять его или, наоборот, вновь уложить; никто, собственно, не преследовал другой цели, кроме как заполнить время, пока со спасательной службой не прибудет умелая и полномочная помощь.
Дама и ее спутник также подошли и поглядели поверх голов и согнутых спин на лежавшего. Затем они отошли назад и помедлили. Дама почувствовала что-то неприятное под ложечкой, что она вправе была принять за сострадание; это было нерешительное, сковывающее чувство. Господин после некоторого молчания сказал ей:
У этих тяжелых грузовиков, которыми здесь пользуются, слишком длинный тормозной путь.
Дама почувствовала после таких слов облегчение и поблагодарила внимательным взглядом. Она уже несколько раз слышала это выражение, но не-знала что такое тормозной путь, да и не хотела знать; ей достаточно было того, что сказанное вводило этот ужасный случай в какие-то рамки и превращало в техническую проблему, которая ее непосредственно не касалась. Да и слышна была уже резкая сирена Скорой помощи, и быстрота ее прибытия наполнила удовлетворением всех ожидавших. Замечательная вещь — эти социальные службы. Пострадавшего положили на носилки и вдвинули вместе с ними в машину. Вокруг него хлопотали люди в какой-то форменной одежде, а внутри кареты, насколько улавливал взгляд, все было так же опрятно и правильно, как в больничной палате. Уйти можно было с почти оправданным убеждением, что произошло нечто законное и правомерное.
По американской статистике, — заметил господин, — там ежегодно из-за автомобильных катастроф гибнет его девяносто тысяч и получает увечья четыреста пятьдесят тысяч человек.
Вы думаете, он мертв? — спросила его спутница, у которой все еще было неоправданное чувство, что она присутствовала при чем-то из ряда вон выходящем.
Надеюсь он жив, — отвечал господин. — Когда его вносили в машину, он казался живым' [38, с.33].
Итак, что произошло? Некоего прохожего сбивает автомобиль. В некую благодушную, размеренно- выверенную ситуацию, в 'имперскую нескончаемость' собственной жизни и вообще любого бытия неуместно, резко и пронзительно вступает нечто 'из ряда вон выходящее', врывается чужая смерть, как ее напоминание, как ее послание 'Mementomori!' — 'помни обо мне!'. И пусть это чужая смерть, смерть другого, чужого, незнакомого, но эта смерть — навязанная тебе, без твоего желания проявившийся знак твоей бренности, временной (И когда мой срок?) конечности твоего существования. И чужая, случайная смерть — не нужное мне напоминание о том, что и моя жизнь и мое бытие — это бытие, отмеченное, опаленное дыханием смерти, это 'бытие-к-смерти' (выражение Хайдеггера). Смерть другого человека 'включила' экзистенциальный ужас, который у Диотимы почти физиологически проявляется как сосание под ложечкой, а психически как некий дискомфорт, неприятное, 'нерешительное и сковывающее чувство'.
Тут и другое. В сущности никто не виноват, что кого-то сбивает автомобиль, по крайней мере пешеходы не виноваты. 'Он пострадал из-за собственной неосторожности'. Никто не виноват… Но ведь нелепо, случайно прерывается жизнь, умирает конкретный человек. Смерть случайно вырвала из наших рядов одного из нас. Могла и меня. Но со мной обошлось, а вот ему не повезло. Я не виноват, что ему не повезло, что он был неосторожен. Никто не виноват… Но от чего же это 'сковывающее чувство'?!
Для человека случайность, единичность, конкретность и неизбывность смерти трудно переносима. Перепуганное сознание пытается выкарабкаться из этого экзистенциального ужаса и бессознательно нарастающего чувства вины, сопричастности происходящему. Я не хочу быть соучастником смерти. Сознание пытается как можно скорее завершить эту исключительную и изнурительную ситуацию.
И вот это первое спасительное: 'Он пострадал из-за собственной неосторожности'. Его смерть не случайна — она следствие его неосторожности, у этой смерти найдена причина. Конечно, конечно же, его смерть — это закономерное событие. Чем еще объяснить смерть человека как 'нечто законное и правомерное'? Когда с этим не справляется сознание Диотимы, то тут же любезно свои услуги предлагает другое сознание, сознание ее попутчика Арн- гейма, возводящего (или низводящего?) единичную, случайную смерть в сугубо техническую проблему — 'У тяжелых фузовиков слишком длинный тормозной путь' (а в технике все закономерно, выверено, объективно) и в без- личиостиую статистику — 190000 — это уже большие числа, >то уже статистически значимо, это уже закономерность. А тут уже и деловая суета санитаров 'Скорой помощи', социальной службы, которая призвана разрешать, заканчивать такие неприятные ситуации. С глаз долой — из сердца вон. Ну конечно же, произошло 'нечто законное и правомерное'.
Остается последнее завершающее действие сознания по вытеснению смерти — не дать полностью убедиться в ее достоверности, остаться в неведении: 'Надеюсь, он жив. Когда его вносили в машину, он казался живым'.
И вообще, 'был ли мальчик?'. Читатель, внимательно прочитав эту мизансцену из романа Р.Музиля и ее интерпретацию авторами этой книги, сможет и должен почувствовать, что в такой нелегкой и лихорадочной работе испуганного и смятенного сознания по уходу из подобного рода исключительных ситуаций есть некая двусмысленность.
С одной стороны, сознание снижает психологический дискомфорт, гасит экзистенциальный ужас, притупляет чувство вины, расковывает 'сковывающее чувство'. С другой стороны, мы смутно догадываемся, что такой спасительный уход не до конца удается, ситуация во мне остается, продолжается, потому что она как раз не разрешилась, она не была до конца пережита, а свершается некая подмена действительного, полноценного, хотя и мучительного разрешения и переживания ситуации, свершается именно уход, выход из ситуации. При этом ситуация камнем оседает во мне, бессознательно присутствует во мне.
Тут мы как раз имеем дело с такой работой сознания, с таким уровнем психологической регуляции, которые в психологии и психотерапии называются психологической защитой. И мы советуем читателю- непсихологу повременить с первой, вполне естественной реакцией на значение слова 'защита': 'Защита — это же прекрасно, что в ней плохого, двусмысленного?!'. Воздержитесь от такой реакции до тех пор, пока не дочитаете книгу до конца, если у Вас хватит терпения.
Другой читатель, читатель-психолог, профессиональный психолог должен отметить тот достойный удивления факт, что в профессиональном языке психологов уже давно укоренились такие слова, как 'психологическая защита', 'защитные механизмы', 'психозащитные техники'. Может быть, они
