вовсе. Парусник же не может быть обличителем офицера. Но подойдет церковный праздник или тезоименитство государыни, тогда и удары можно будет отменить. Это уж, как Бог даст. Я сделал все что мог, и, как ни странно, Еремеев поймет меня более, чем ты.
– Может статься, – буркнул Непенин.
– А я переведу его на корабль к Сенявину. Я Сенявина не люблю, но это человек честный и попусту, из-за деревянных петиметров вязаться к подчиненному не будет. И Емельку Пугачева для интересов своих не приплетет.
Адмирал взял нож, вилку и придвинул к себе жареное мясо, как человек, сделавший хорошо свое дело, потому имеющий право пообедать и отдохнуть.
– Самое великое я приберег к концу, – опять шутливо сказал он. – Я хочу наградить поручика Нифонтова за его рачение. Я его повышаю в должности и о том сегодня же напишу приказ. Отныне ему будет вверено наблюдение за бомбовыми погребами. Прекрасная должность, к тому же весьма полезная для нравственности: вряд ли найдется такой бродяга, который сворует каменное или чугунное ядро. Разве только захочет привязать его к ноге, чтоб утопиться в море.
Непенин зашевелил бровями и засмеялся. До него, видимо, только сейчас дошел замысел адмирала.
– Сия награда для поручика будет хуже ссылки на галеры, ибо там, где нет случайностей, нет и доходов, – задумчиво сказал он. – Я никогда бы не сумел превратить награду в наказание и спасти человека, где, казалось, не было спасения.
– Если б ты любил флот, как люблю его я, то и ты бы решил эту задачу… может быть, даже лучше, – сказал адмирал. – Не об одном человеке шла тут речь. Надо, чтоб у меня на кораблях люди имели единый дух и единую крепость. Нас ждет впереди не одна битва…
26
Через несколько дней Ушаков отправился за город на большой пустырь, окруженный забором, где обычно происходило обучение артиллеристов.
День был сухой и холодный. В воздухе носилась белая мелкая пыль, которая тотчас набралась в рот.
Над пустырем пыль была еще гуще, но адмирал не слышал знакомого треска выстрелов и визга качелей.
Когда он вошел в ворота, артиллеристы надевали шинели, собираясь уходить.
Серебристое марево замутило солнечный диск. Щит для стрельбы стоял как в дыму. Грубые, серые от непогоды качели, длиной в четыре сажени и шириной в две доски, висели параллельно со щитом на высоких подставках. От середины и концов качелей до середины щита были вбиты в землю ряды кольев. Мушкетоны здесь заменяли орудия, качели – палубу корабля во время качки.
– Здорово, ребята!
– Здравия желаем, ваше превосходительство! – дружно прокричали артиллеристы.
Галка, севшая было на беседку качелей, захлопала крыльями и взвилась в небо.
– Обедать идете? Ступайте, ступайте! – сказал Ушаков.
– Вы желали посмотреть ученье, ваше превосходительство? – спросил капрал Павел Очкин.
Ушаков чтил расписание солдатского и матросского дня наравне с молитвой. Ни при каких условиях, кроме боевых, он не лишил бы служителей положенного отдыха, тем более не отложил обеда.
– Ничего, ребята. Другой раз, – сказал он. – Я сам виноват: забыл, что у вас обед.
– Успеется, ваше превосходительство. Брюхом не на базаре торговать.
И все разом начали стаскивать с себя шинели. Прежде чем адмирал смог остановить их, артиллеристы уже бежали к качелям.
– Все сделаем! – бормотал на бегу капрал. – И чтобы нынче ни одного промаха, ребята. Страм перед таким человеком!..
– Знаем, Павел Лукич.
Павлу Очкину было очень неприятно, что он признался перед военно-судной комиссией в том, что видел парусника с клейменым. Капрал и тут не хотел портить свою безупречную репутацию, скрывая очевидный факт. Когда он давал показание, то был уверен, что поступает, как должно. Но этот как будто и должный поступок не принес ему ни спокойствия, ни обычной уверенности в себе.
«И какой дьявол развязал мне язык! – думал Павел. – Пускай бы говорил кто угодно, да не я. Не знаю, мол, не ведаю, не видел ничего. И дело с концом!»
Хотя все его помыслы были направлены на то, чтоб во что бы то ни стало добиться «хорошей жизни», Павел не утратил привычек матросской морали. И мысль, что он преступил ее, и хотя в самой малой степени, но причастен к тому, что парусника сошлют на галеры, грызла его все дни и ночи до окончания суда. Он срывал это на жене и даже поссорился с тестем, который был главным виновником «всей кляузы». Поэтому приговор, вынесенный адмиралом, так обрадовал Павла, что он готов был на что угодно, только бы выразить адмиралу свою признательность. Всегда очень суровый на занятиях, он говорил сейчас с артиллеристами почти ласково, как бы приглашая их поддержать его.
Когда адмирал подошел к качелям, трое артиллеристов уже стояли в беседках у закрепленных в гнездах мушкетонов.
Прямо над головой адмирала из беседки глядело круглое румяное молодое лицо незнакомого рекрута.
– Пальба на качке! – скомандовал капрал. Качели со своими тремя беседками взлетели вверх. Перед адмиралом мелькнули спины рекрутов с выдававшимися, как горбы, лопатками. Размах доски достиг двух сажен высоты, и, когда доска задержалась на вершине взлета, раздались выстрелы.
– Как в руку положили! – крикнул капрал и оглянулся на адмирала.
В середине щита зияли дыры.
Доска пронеслась мимо адмирала и снова взлетела, и опять все три стрелка – «как в руку положили».
Дальше все шло, как в калейдоскопе. Менялись стрелки, пролетали мимо беседки с мушкетонами и людьми, у которых то набухали, то опадали на лопатках рубахи. И выстрелы точно ложились в цель.
Ни одного промаха! Как обещали. Ни одного промаха.
И адмирал убедился в том, что приговор по делу парусника понят и оценен матросами, как должно.
27
Слуга Ушакова Федор со свечой в руке провожал гостей. Два денщика подавали шубы и шинели.
Гости адмирала никогда не засиживались долго. Все знали, что начальник города и флота встает с рассветом, как бы поздно он ни лег. Кроме того, адмирал так и не научился веселиться. На обязательных вечерах он сам и все приглашенные испытывали стеснение. Молодые офицеры и чиновники не чувствовали в его присутствии необходимой свободы. Молодые женщины и девушки тоже никли, как цветы во время засухи.
Иногда, уступая настойчивым просьбам, Ушаков играл на флейте своего любимого «Орфея». Все, конечно, знали, что людям просвещённым надо восхищаться Глюком. Поэтому покорно отдавали дань восхищения «Орфею» и еще более самому адмиралу.
Ушаков играл с большим умением и мог бы, вероятно, увлечь слушателей. Но музыка была его страстью, и к своей игре он относился слишком серьезно.
Кроме Непенина, было два слушателя, которым никогда не надоедало слушать: капитан-лейтенант Балашов и Лиза. Балашов служил на корабле Ушакова еще мичманом и был одним из самых преданных адмиралу офицеров. Его преданность простиралась и на Глюка. Кроме того, не имея ни слуха, ни музыкальной памяти, Балашов каждый раз слушал «Орфея» заново, а поэтому не скучал.
Лиза любила «Орфея», потому что эта музыка отвечала ее чувствам. Подобно Эвридике, она тоже жила в мире теней.
Адмирал сам провожал гостей до передней. Все, кроме Саблина и Лизы, уже ушли. Только Балашов задержался на мгновение, чтобы спросить, когда предполагает адмирал назначить примерную десантную операцию для обучения матросов и морской пехоты.
Потом и он ушел, и, когда входная дверь закрылась за ним, где-то далеко послышался звон
