колокольцев.
Саблин и Лиза надели шубы и шепотом говорили с адмиралом о том, что все еще не переставало тревожить умы всех – о казни короля Людовика XVI во Франции. Прошел слух, что государыня не простит французам их преступления и Россия будет готовиться к войне.
– Не думаю, – сказал адмирал. – Мы еще не излечили всех последствий от войны нашей с Турцией. Да и преклонный возраст государыни побуждает ее к большей осторожности. Нет, только не теперь. Может быть, через несколько лет. Наши отношения с Турцией все еще грозят нам столкновением.
Звон бубенцов и говор голосов прервали адмирала. Захлопали двери, и вбежал денщик.
– Из Петербурга курьер к вашему превосходительству!
За денщиком вошел офицер с худым скуластым лицом, мокрыми бровями и буклями. На нем была косматая бурка, в комнате тотчас запахло прелой шерстью.
Офицер отрекомендовался поручиком Одинцовым и подал адмиралу пакет. С сердитым и недовольным лицом он оглянулся на Саблина и его жену.
– Вашему превосходительству, секретно, – произнес поручик с видом человека, так привыкшего к секретам, что звук собственного голоса казался ему подозрительным.
Адмирал отошел к столу, на котором еще горели свечи, и надорвал угол пакета. Он был почти уверен, что секретное дело касается революции во Франции.
Прислушиваясь к тонкому потрескиванию свечей, Лиза шепнула на ухо мужу:
– Неужели опять война?.. Ты пойдешь?
– Разумеется, призыв отечества…
Саблин не договорил. Резким, непривычно высокомерным тоном Ушаков сказал Одинцову:
– Я попрошу вас, сударь, раздеться и пройти ко мне в кабинет.
Поручик щелкнул каблуками и вышел в переднюю. Ушаков быстро обернулся к Лизе и Саблину Лицо его было бледно, щека у глаза мелко дрожала.
– Петра Андреича берут в крепость, – произнес он тихо. – Вероятно, из-за книги… Она не понравилась государыне. Надо сообщить ему это.
– Я почту своим долгом, – быстро произнес Саблин и взял Лизу за плечи.
Через несколько минут Саблин и его жена, скользя по талому снегу, что есть духу бежали к дому ахтиарского отшельника.
…Адмирал сидел в кресле, но смотрел не в лицо скуластому офицеру, а на его ноги в мокрых забрызганных грязью сапогах. Около ботфорт на чистом, натертом до блеска полу понемногу расползалась лужа.
Поручик стоя докладывал о своем поручении торопливым сердитым голосом. Едва заметно он косился на лужицы, оставленные его сапогами. Упорный взгляд адмирала мешал ему. Он знал, что перед ним герой недавней войны, человек, чье имя известно всей Европе. Человек этот имел право на высокомерие. Но то, что он ни разу не взглянул Одинцову в лицо, избрав для своего внимания его ноги, в этом поручик смутно угадывал не только одно высокомерие.
В усердии своем Одинцов очень торопился. Он был вынужден ночью пробираться в своем возке через горы. Возок в темноте опрокинулся, так что поручик едва добрался до города. Теперь возок нужно было чинить.
– Надеюсь на содействие вашего превосходительства в этом деле, ибо государственный преступник Непенин имеет вину особой важности.
– Сию важность установит комиссия, назначенная ее величеством, – холодно отвечал адмирал и позвонил в колокольчик.
Вбежал денщик с розовыми, как яблоки, щеками.
Адмирал движением руки указал ему на пол.
Через несколько минут денщик вернулся с тряпкой и с веселым усердием начал вытирать пол и ботфорты гостя. Одинцов покраснел.
– В тревожных обстоятельствах, которые мы переживаем, – сказал адмирал, видимо, нимало не интересуясь душевным состоянием своего собеседника, – я бы не желал излишнего шума. А посему, когда возок ваш будет исправлен, вы выедете отсюда рано утром, пока люди спят. До тех пор цель приезда вашего пусть останется тайной.
Ушаков встал и приказал денщику проводить поручика до постоялого двора. Расстегнув пуговицы мундира, адмирал снова опустился в кресло с видом человека, который сделал все, что полагалось, и теперь хочет остаться один.
Поручик откланялся и вышел. Первый раз за свою усердную службу Одинцов думал не о деле, которое ему поручено, но о том, как ему вытирали ноги. Он не мог решить, было ли это причудой властного человека или подчеркнутым пренебрежением. Поручик успешно делал карьеру, видал всякие виды, но никакая грубость и ярость начальников не задевала его так, как этот молча улыбающийся денщик с грязной тряпкой.
28
Ушаков медленно ходил по кабинету.
Свеча, стоявшая на столе, нагорела и едва моргала из оплывшей восковой шапки. Большая, занявшая половину комнаты, тень двигалась за адмиралом. Она поднималась к потолку, когда он проходил мимо свечи, и соскальзывала на пол по мере того, как он приближался к двери. Хотя было темно и окно черным четырехугольником прилепилось к стене, у адмирала было такое ощущение, словно горело перед ним не меньше сотни свечей.
Это была какая-то особая мучительная ясность, делавшая все предметы яркими, чужими и незнакомыми. Ушаков не знал, зачем они громоздились повсюду, зачем шевелится штора у окна, зачем мигает в блестящем растопленном воске этот грязновато-желтый огонек. Ведь уже ничего не нужно, потому что жизнь рассечена пополам. Голове было холодно, а сердцу горячо от боли, от тоски, от нестерпимого унижения.
«Могли быть преступником такой добрый, рассеянный чудак, человек, который чище и лучше всех нас? – спрашивал себя Ушаков, впервые чувствуя всю силу скорби и любви при мысли о своем строптивом друге. – Его книга признана вредной. Но ведь я читал ее страница за страницей, пока она писалась. Там представлены бедствия народные. Но разве этих бедствий нет? Разве они только плод ожесточенного воображения? И я среди таковых бедствий живу и каждый день их созерцаю. Так в чем же причина монаршего гнева? Ведь государыня сама когда-то высказывала вольные мысли и написала «Наказ». Говорили даже, будто она желала освободить крепостных. А может быть, и не желала, писала, чтоб обмануть… Где же тот государь, который желал бы добра и истины? – мысленно вопрошал Ушаков и не находил ответа. – А ведь Петра Андреича в этой петербургской бумаге уже называли преступником. Не значит ли это, что его участь уже заранее решена и суда никакого не будет, а так возьмут да и запрут в Шлиссельбург, как Николая Ивановича Новикова? Сколь жалок человек перед лицом подобного несчастья! Он подлинно червь: он бессилен, он нем, и великий разум его ничто. Зачем жить, писать книги, трудиться над любимым делом, когда того и гляди раздавит тебя подошва какого-нибудь кнутобойника, вроде начальника тайной экспедиции Шешковского? Положим, что он умер, но на его месте, конечно, сидит уже другой. И государыня сама избирает их…»
Ушаков почувствовал, что если он будет думать дальше, то рухнет все, чему он верил, и ничего не останется, кроме той ясной пустоты, которая делает мертвым живого человека. Но, как обычно, его практический, деловой ум пришел к нему на помощь. Адмирал принудил себя думать о том, что было неотложно, о чем надо было позаботиться сейчас же.
«Петру-то Андреичу поди, шуба нужна, деньги. А я тут раздумью предаюсь», – с укором себе мысленно сказал адмирал. И ему даже представилось, что поручик Одинцов ослушался и уже увез Непенина из Севастополя.
Ушаков сам достал шубу и теплые сапоги, завязал их в скатерть и сунул в карман все деньги, какие только у него были.
В доме все уже спали. Ушаков надел плащ, взвалил на плечо узел и вышел на улицу.
Ночь была вся седая от летевшего снега. Мокрый, тяжелый, он тотчас облепил адмирала с головы до ног. Размякшая глина, как огромный моллюск, присасывала его сапоги. Шумели, мотаясь на ветру, тополя в
