перечислил все грабежи, убийства и другие деяния Фетих-бея. Потом приказал Фетих-бею, чтобы тот немедленно отправился на корабль и больше не смел показываться на берегу.
Фетих-бей повиновался и с тех пор безвылазно сидел на корабле.
Вот к нему-то и отправился Махмуд-эфенди. На палубе корабля патрон-бея никого не было. Грязные потоки струились с борта, мокрые пушки потемнели, канаты совсем осклизли. Из люков тянуло, как из выгребных ям. Махмуд-эфенди поскользнулся, наступив на обглоданный рыбий хвост.
Фетих-бей, одетый в шубу на рысьем меху, сидел посреди своей каюты и немилосердно дымил трубкой. Зеленые облака колыхались под потолком.
Махмуд-эфенди опустился на ковер против массивной фигуры Фетих-бея.
– Мне наскучил наш поход, – сказал он развязно, принимая от мальчика-негра трубку. – Я не понимаю, зачем мы здесь, сыновья османов.
– Для того, чтобы лизать пятки гяурам, – тотчас отозвался Фетих-бей и сплюнул себе на шубу.
– Да, адмирал Ушаков повелевает нами, как невольниками, – подтвердил Махмуд-эфенди.
– Он еще узнает, что значит иметь дело со мной! – проворчал Фетих-бей, стараясь угадать, зачем явился к нему советник по дипломатической части. «Тоже собака, – подумал он, глядя на гостя сквозь кольца дыма. – Они все собаки».
– Что за война, – говорил между тем Махмуд-эфенди. – Мы носимся с греками, как с переспелыми сливами.
– Подлые греки в Стамбуле не смеют поднять глаз на правоверных, а здесь турецкого матроса повесят, если он нечаянно толкнет грека на улице или поглядит на его жену! – рявкнул Фетих-бей.
– И вам приходилось вешать? – быстро спросил Махмуд-эфенди, сразу подавшись вперед всем корпусом.
– Нет, – вдруг разочарованно проговорил Фетих-бей. – Русский змей всегда находил причину для снисхождения. Он то грозит, то берет ласкою, и в конце концов обойдет даже Али-пашу, а не только дурака матроса. Ох, если бы хоть один был повешен!..
Фетих-бей не договорил, уверенный, что гость поймет.
– Тогда был бы подходящий случай… – согласился Махмуд-эфенди. – Я замечаю, что наши матросы тоже недовольны походом. Они не имеют никакой добычи.
– Какая добыча там, где заставляют целоваться с неприятелем, вместо того, чтобы рубить ему голову. Когда Али взял Превезу, он истребил французский гарнизон и почти всех жителей. Каждый воин брал что хотел: золото, ткани, женщин, рабов. Таков Али!
Махмуд-эфенди отметил про себя восторг Фетих-бея перед Али-пашой.
– Иногда недовольство матросов и солдат ведет к вспышкам бунта, – сказал он, разглядывая свою трубку.
– Ведет! – буркнул Фетих-бей. – Я не поручусь, что мои матросы не поднимут возмущения.
– Многие наши командиры недовольны русским адмиралом, – продолжал Махмуд-эфенди, поднося к глазам чубук.
– Ушак-паша и Кадыр-бей доведут до бешенства самого дьявола! – яростно воскликнул Фетих-бей.
В его маленьких глазках вспыхнула такая злоба, что Махмуд-эфенди не нашел нужным подогревать ее. Он лишь сказал деловым тоном:
– Да, нашей эскадре нужен другой капудан-бей, более сильный и храбрый. Тогда наша эскадра будет действовать самостоятельно, а не тащиться в хвосте, выполняя повеления человека, который всегда был яростным врагом османов. Он разбил Гассана, Гуссейна и Саида-Али…
Фетих-бей все это внимательно выслушал, потом пососал трубку, но ничего не ответил. Он ненавидел Кадыр-бея и писал на него доносы в надежде свалить его и получить командование эскадрой. Он никогда не верил никому, в том числе и Махмуду-эфенди, но полагал, что две дерущиеся собаки могут на время оставить свою вражду, чтобы вместе разорвать третью.
Махмуд-эфенди тоже не верил Фетих-бею, но видел возможность воспользоваться им в своих интересах, и потому был терпелив.
– Русским следует пойти к Анконе, а нам остаться здесь, – перевел он разговор на главное.
– Ушак-паша пойдет только туда, куда сам захочет.
– Пусть идет, только бы мы не шли. Недовольство наших матросов велико, и они могут перестать подчиняться.
Фетих-бей долго молчал, глядя на Махмуда-эфенди тусклыми неподвижными глазами, и вдруг, откинувшись назад, засмеялся.
Махмуд-эфенди никогда не слышал такого глухого утробного смеха.
– Можешь не бояться, Ушак-паша никогда не возьмет Корфу, – говорил Фетих-бей. – Для этого надо десять тысяч солдат, а у него нет и двух… – Поплевав на пальцы, он добавил: – крепость возьмет Али из Янины.
– О, Али! – воскликнул Махмуд-эфенди. – Кто не знает ума и храбрости Али?..
Фетих-бей перестал смеяться. В его глазах опять появились упрямство и злоба. Не сводя взгляда с Махмуда-эфенди, он прорычал:
– Куда бы ни повел свои корабли Ушак-паша, я не пойду далее Корфу!
7
Ненастная пора наступила вскоре после начала осады. Начиналась зима. Подули холодные ветры, и у берегов зашумели теперь уже редко затихавшие волны.
Утра были серые, пасмурные. Но с первым, чуть просачивавшимся сквозь облака светом раздавался звук боцманских дудок, и все люди на эскадре начинали свой длинный трудовой день.
Ушаков с утра занимался делами, связанными с доставкой продовольствия, с постройкой печей для выпечки хлеба из тех скудных мучных запасов, которые удавалось купить частным образом на материке. Каждый день возникали новые трудности, новые мелочные дела, требовавшие еще больше энергии, чем дела большие. В определенный час адмирал выходил на палубу, всегда веселый и бодрый, и обменивался с офицерами и матросами незатейливыми шутками.
– Еремеев, – однажды остановил Ушаков парусника, – когда мы возьмем Корфу, вырежи мне из дерева модель крепости. Ты ведь искусник.
– Только прикажите, ваше превосходительство, – отвечал парусник. – С превеликой радостью.
Преданность Трофима адмиралу не имела границ. Как угадывал Ушаков, суд над парусником произвел и на Трофима и на всех других огромное впечатление, тем более что и назначенные подсудимому двадцать пять ударов линьками Ушаков отменил потом в честь дня восшествия на престол императрицы. Все очень хорошо понимали, что праздник этот был тем предлогом, которого он искал.
Разговаривая с матросами в холодные, сырые дни осады, парусник часто вспоминал суд и неизменно при этом замечал:
– Что ни говори, ребята, а правда, случается, себя показывает. Через людей таких, как Федор Федорович. Мало их, спору нет. А поэтому и не жалеешь для него ни рук своих, ни души.
– Он, как хлеба мало стало, на нашем пайке живет, – замечал Павел. – Первого такого вижу. Все с матросами делит.
Ушаков иногда наблюдал, как стреляют в цель солдаты и матросы.
Ему особенно нравился один стрелок, выпускавший пули так метко и свободно, словно управлял не ружьем, а парусной иглой.
– Вот тоже искусник, – говорил адмирал. – Не налюбуешься.
– Старается, ваше превосходительство, – отвечал дежурный унтер-офицер.
– Старайтесь, старайтесь, ребята. Нам тут грибами обрастать не приходится.
Сарандинаки слышал веселый голос адмирала, видел его осунувшееся лицо, на котором прорезались новые морщины, и говорил:
– Напрасно вы, Федор Федорович, себя изнуряете. На вас вся надежда наша, а вы здоровьем своим неглижируете.
Адмирал понимал, куда клонится эта туманная речь.
– Смерть моя, – говорил он, улыбаясь, – еще далеко от меня ходит. А вы, батюшка, ничего не разумеете. И офицерам и служителям тяжелый труд их легче, когда они знают, что и удачи и бедствия
