рванул к себе. Голова солдата мотнулась назад, он споткнулся и выпустил пленного.
– Ребята, – закричал Балашов, – собирайте французов к нашему флагу! Егор Павлович, помогите окружить их кареем и передайте туркам, что я прикажу стрелять, если они еще дерзнут умертвить кого-либо из пленных.
Окружив сдавшихся французов, русские десантники обратили к туркам примкнутые штыки.
Балашов опустил саблю, огляделся, затем взглянул на солнце.
– Вероятно, часа два пополудни. Все батареи и центральное укрепление заняты нашим десантом, – сказал он таким счастливым голосом, как будто именно этого часа ждал всю свою жизнь! Он перевел взгляд на море, где среди сверкающей пены покачивался «Святой Павел».
На мачте флагманского корабля развевался сигнальный флаг:
«Изъявляю благодарность командам».
…Поздно вечером того же дня генерал Шабо и комиссар Дюбуа стояли на стене новой крепости.
– Итак, Видо пал, – промолвил Дюбуа. – Наружные укрепления нашей крепости тоже заняты русским десантом. Что скажете, Шабо?
Шабо пожал плечами.
– Я думаю, что завтра русские корабли начнут громить наши укрепления и с моря и с батарей, которые адмирал Ушаков установит на Видо. Вы говорили, что корабли не ходят на бастионы, но теперь мы убедились, что они берут их. И нам надо принять горькое решение. Вы согласны со мной, Дюбуа?
– Да, генерал, – коротко ответил Дюбуа, глядя в темное море, где мерцали огни кораблей объединенной эскадры.
12
Под назойливый скрип переборок и рулевых петель в промежутках между залпами корабельных батарей Метакса, держа перед собою жесткий лист бумаги, медленно и внятно читал:
«Господин адмирал!
Мы думаем, что бесполезно жертвовать жизнью многих храбрых воинов как французских, так русских и турецких, находящихся под Корфу. Поэтому мы предлагаем Вам перемирие, на сколько времени Вы рассудите необходимым, для выработки условий сдачи этой крепости.
Закончив чтение, Метакса положил письмо на стол перед Ушаковым, сияющими глазами оглядел всех, кто находился в адмиральской каюте. Помедлив немного, он торжественно произнес:
– Французский уполномоченный полковник Брис, привезший письмо, от имени генерала Шабо просит ваше превосходительство принять для переговоров двух комиссаров. Оные прибудут на наш корабль завтра.
Ушаков придавил письмо ладонью, как прессом, и, не выказывая ничем волнения, ответил:
– Пусть полковник Брис передаст генералу Шабо и главному комиссару Дюбуа, что я всегда на приятные разговоры согласен.
На другой день, когда адмирал стоял на шканцах «Святого Павла», ожидая прибытия Кадыр-бея, к нему подошел Сенявин. Он комкал в руке перчатку, но глаза его смотрели решительно и прямо.
– Федор Федорович, – сказал он взволнованно, но с обычной своей уверенностью.
– Что угодно вам, Дмитрий Николаевич? – отозвался Ушаков, отрывая взгляд от укреплений Корфу, над которым уже не видно было белых клочьев порохового дыма.
– Я хочу, чтобы вы извинили мне мои заблуждения.
– О каких заблуждениях говорите вы?
– О моих отношениях к вам, Федор Федорович, – тихо сказал Сенявин. – Эти дни показали мне, что я следовал мелочному самолюбию и не умел оценить ваших действий, как должно. Таких славных дней было много и прежде в жизни вашей, но я почему-то видел не то, что было сделано вами, я все искал, чего вы не сделали и что вы упустили.
Ушаков наклонился над компасом.
– Так и следует искать то, что не сделано, – сказал он.
– Так ведь из чего исходя, Федор Федорович! Побуждения могут быть не столь высоки. Я знаю свои слабости и не хочу их скрывать. Этот поход наш, где я мог наблюдать все действия ваши, научил меня многому и заставил гордиться тем, что я был в школе лучшего русского флотоводца и редкого человека.
– Ну, ну, Сенявин. Не говорите лишнего. Я рад тому, что наше взаимное непонимание наконец окончилось. Я скажу вам то, что всегда думал. В сущности, я тоже хотел бы видеть вас своим преемником. Тогда я был бы спокоен за судьбу русского флота.
Таким образом, Ушаков одержал еще одну победу, о которой никто ничего не знал, победу над самым строптивым своим учеником.
Приблизился турецкий катер, и Ушаков и Сенявин отошли от компаса, чтобы встретить Кадыр-бея.
Прибывшие французские комиссары беспокойно посматривали на Кадыр-бея и Махмуда-эфенди. Турки были приглашены Ушаковым для участия в переговорах, и комиссары ждали от них всяческих помех, коварства и свирепости. К тому же слишком свежо было в памяти вчерашнее. Презирая все человеческие законы, турки не только отрезали головы убитым во время боя французам, но и обезглавили немало пленных, прежде чем русские солдаты и матросы взяли под свою защиту безоружных людей. Ужаснее всего было то, что подчиненные Кадыр-бея и Фетих-бея поступали так вовсе не из-за ненависти к французам. Нет, все обстояло проще: в штабе турецкой эскадры за каждого убитого неприятеля платили по два пиастра. Отсеченные головы служили основанием для награды, и турки старались заполучить как можно больше голов, чтобы обменять их на звонкие пиастры…
Кадыр-бея не трогало волнение французов. Сверкая бриллиантами, рубинами, жемчугами, он сидел в каюте Ушакова и не отрывал умильного взгляда от хозяина. Турецкий адмирал редко чувствовал себя счастливым. Но сегодня он был по-настоящему счастлив. В падение Корфу он не верил до последней минуты и поэтому считал победу чудесным даром, ниспосланным с неба. К тому же он был уверен, что Ушаков, всегда деливший лавры пополам с ним, непременно укажет в своем донесении в Константинополь, что победа достигнута не только русскими моряками, корфиотами и албанцами, но и турками, которыми командует он – Кадыр-бей, верный слуга султана. «Хороший человек Ушак-паша, умный человек, счастливый человек, – думал Кадыр-бей, растроганно поглядывая на всех, кто был в каюте: на Ушакова, Сенявина, Метаксу Балашова, Сарандинаки, французских комиссаров. – И какая судьба! Аллах всюду дарует ему победу. И войску него почти нет, и кораблей не так много, а враги спускают перед ним флаги. Может ли это случиться без воли аллаха?..»
Махмуд-эфенди, напротив, был глубоко раздосадован и не мог собрать своих мыслей. Он проклинал Ушакова, Кадыр-бея, французских генералов, струсивших, по его мнению, так позорно. Ушаков одержал победу, несмотря на неусыпные труды Махмуда-эфенди и многих других почтенных особ. Держа перед глазами лист с условиями капитуляции, взятый у Метаксы, он чаще, чем всегда, вскидывал лорнет. Этим жестом Махмуд-эфенди хотел объяснить присутствующим, почему так долго прикован его взгляд к тексту капитуляции: не легко, мол, читать человеку со слабым зрением. На самом же деле ему надо было прийти в себя, сосредоточить мысли, подумать над выражениями, которые могли бы отдалить неизбежное.
Старший из французских комиссаров – пожилой, плешивый человек, нервно проводя платком по лысине, с тревогой наблюдал за Махмудом-эфенди. Комиссар боялся этого странного турка с лорнетом, как у лондонского или парижского щеголя. Все в нем говорило комиссару о затаенном недоброжелательстве. А больше всего комиссар опасался, что условия капитуляции будут такими же, как на Занте, когда пленных поделили между союзниками. Кто мог дать гарантию, что те из пленных, которые достанутся туркам, не будут перерезаны или не окажутся в таком положении, по сравнению с каким даже смерть выглядит благом?
Думал об этом и Ушаков. Он хорошо знал, на что способны союзники вроде Али-паши или Кадыр-бея. Метакса рассказывал, возвратясь из Превезы, куда ездил по поручению адмирала, что у дворца Али-паши были воздвигнуты пирамиды из человеческих голов, отрезанных янычарами у пленных. И разве не Кадыр-
