бей, так умильно поглядывавший сейчас вокруг себя, предложил Ушакову еще на острове Цериго, когда были взяты первые пленные, применить к ним военную хитрость. «Какую?» – поинтересовался адмирал. И Кадыр-бей без малейшего смущения ответил: «По обещанию вашему, французы надеются отправиться в отечество. Позвольте ночью, когда они будут спать, вырезать их, дабы они не вредили больше ни вам, русским, ни правоверным».
Ушаков не забыл удивленного лица Кадыр-бея, когда тот услышал категорический отказ: турецкий адмирал так и не понял, почему нельзя нарушить слово, данное пленным. Понятия чести, гуманности, милосердия, человеколюбия были чужды ему. Он вообще не представлял, что такие понятия могут играть роль в отношениях между людьми, да еще на войне.
«Надо спасать этих несчастных якобинцев, – думал Ушаков. – Который раз я делаю это и рад, что делаю, ибо веления совести непреложны, в каких бы обстоятельствах ни находился человек.
– Милостивый государь мой, – заговорил Ушаков, обращаясь к турецкому адмиралу. – Мы столь дружны были в трудах наших и в наших успехах, что и условия капитуляции, несомненно, составим столь же согласно. Думаю, что такое множество пленных мы не вправе ни оставить здесь на островах, ни возить с собою. На островах будут весьма малые наши гарнизоны. Охранять пленных они не в силах. Кроме того, понадобилось бы кормить столько людей, что это может стать обременительным. Эскадрам нашим предстоит отправиться далее к Мальте и, может быть, к Неаполю. Сегодня мы празднуем день нашей победы, день поистине великий. И я полагаю, милостивый государь мой, что день сей должен ознаменоваться человеколюбием. Докажем же всему миру, что мы не ищем мщения. И я уверен, что наши государи одобрят наши действия. Отправим пленных в Тулон и обяжем не воевать с нами в течение восемнадцати месяцев. Что касается меня, то я говорю: да будет так.
Дружески улыбаясь Кадыр-бею, Ушаков чуть подчеркнул последние слова.
Кадыр-бей кивнул, все так же умильно глядя на Ушакова.
– Побежденный враг – все равно враг, – сказал Махмуд-эфенди, прибавив, что пленных можно отправить в Турцию.
Лысый комиссар побледнел.
– Мы не, можем подписать такого условия, – сказал он, ломая перо. – Мы тогда будем защищаться до последнего человека.
Для Махмуда-эфенди эти слова комиссара были райским бальзамом на рану, которую нанесло советнику известие о сдаче Корфу. Он угадал за ними скрытый ужас француза перед турками и наслаждался этим, зная, что уступить все равно придется, что русский адмирал настоит на своем, а Кадыр-бей не посмеет протестовать.
– Те, кто загребает жар чужими руками, способны на любое злодейство, – пробормотал старший комиссар.
«Пусть русский адмирал тешит себя добротой. Он, несомненно, ошибается в одном: государи не будут ему благодарны», – усмехаясь про себя, размышлял Махмуд-эфенди. И, придя к такому выводу, перестал возражать.
– Мы не ищем ни мести, ни утеснения тем, кто хочет мирного разрешения дела, – успокоил парламентеров Ушаков. – Когда умолкают пушки, разумное человеколюбие вступает в свои права. – Помолчав немного, он добавил: – Мы не глухи к вашим просьбам о снисхождении. Вы можете усмотреть это из условий, кои составлены нами… прочтите их, Метакса.
Метакса огласил условия сдачи:
– «Первое. Крепость с артиллерией, амуничными запасами, провиантом, материалами, со всеми казенными вещами, состоявшими в арсенале и магазинах и принадлежащими крепости или гарнизону, в том числе корабль «Леандр», корвет «Ля Брюн» и другие суда республики французской, сдать в целости и по описи назначенным на сей предмет комиссаром союзных эскадр.
Второе. Гарнизон французский через день после подписания капитуляции при военных почестях выйдет из всех крепостей и ворот, кои ныне занимают, и, будучи поставлен в строй, положит ружья и знамена свои, исключая высших чинов, которые останутся при шпагах.
Третье. Весь французский гарнизон с собственным его экипажем перевезен будет в Тулон на судах, нанятых на счет союзных держав, и отправлен в путь под прикрытием военных судов.
Четвертое. Дивизионному генералу Шабо со всем его штабом и разными чиновниками позволено будет тоже отправиться в Тулон или Анкону на счет союзных держав.
Пятое. Генералитет и весь французский гарнизон обязываются честным словом в течение восемнадцати месяцев не носить оружия против высокодоговаривающихся держав и их союзников.
Шестое. Французы, попавшие в плен во время осады Корфу, на тех же условиях и правах отправлены будут вместе с французским гарнизоном в Тулон, также на честное слово, впредь до учинения размена. Больных, остающихся здесь из французского гарнизона, кои не могут за ними следовать, пользовать наравне с русскими, а по излечении отправить в Тулон».
Французские комиссары встали. Старший из них с горячностью воскликнул:
– Господин адмирал Ушаков, мы горячо благодарим вас от имени тех, кого вы щадите этими условиями. От себя лично я заверяю вас, что не восемнадцать месяцев, а всю жизнь мою не подниму оружия против русских!
В полдень французский гарнизон, выйдя из обеих крепостей, сложил оружие и знамена перед фронтом русских и турецких войск.
В городе Корфу, как и на острове Занте, Ушакова ожидали тысячные толпы народа с андреевскими флагами в руках. Опять повсюду раздавалось русское «ура», пестрели ковры и шелковые ткани. Так же, как на Занте, люди обнимали русских офицеров и солдат, называли себя подданными России.
Трофеи и ключи крепости были привезены на флагманский корабль после салюта. Одновременно прибыли пленные французские генералы Шабо, Дюбуа и Пиврон. Ушаков принял их у себя в каюте.
Главный комиссар Дюбуа вошел первым. Он держался непринужденно, как бы желая показать, что ему понятны превратности войны и что он знает многое, чего не знают другие. Генерал Шабо сохранял спокойствие солдата, много видавшего на своем веку и привыкшего твердо переносить неудачи. Только генерал Пиврон, видевший, как турки из десантных отрядов саблями сносили головы его обезоруженным солдатам, совсем упал духом.
– Господин адмирал, – обратился к Ушакову Дюбуа, – позвольте принести вам нашу сердечную благодарность за спасение жизни стольких французов. Франция никогда не забудет вашего великодушия.
– А еще более мы, господин адмирал, – промолвил Шабо.
– Я рад видеть вас в добром здравии, государи мои, – ответил Ушаков и указал на кресла.
Дюбуа сел и расстегнул ворот мундира. Потом достал табакерку, повертел ее и, пристально взглянув на Ушакова, сказал:
– Вы блестяще произвели штурм! Мы не ждали ничего подобного. Еще никто не брал крепостей с моря, и вы – первый из адмиралов, который опрокинул этот закон.
– Ваша атака острова Видо столь неожиданна, – присоединился к разговору Шабо, – что я сначала не понял ее. Я просто не мог помыслить, как с одними кораблями можно приступить к мощным батареям Корфу и Видо. Вот суровый урок для нас, господин адмирал.
Постучав пальцем по табакерке, Дюбуа сказал не без лести:
– Едва ли такая смелость была проявлена где бы то ни было. Я по крайней мере не помню такого случая.
– Смелость – обыкновенное качество всякого солдата, – заметил Ушаков. – И мне кажется, что в ней нет ничего исключительного.
– Храбрость полководца отлична от храбрости солдата! – уверенно заявил Шабо. – Но я согласен с вами, что она обыкновенна и в солдате и в генерале, поскольку жизнь их всегда в опасности.
– Терпением, храбростью и смелостью обладают все солдаты, но великодушие отличает русских! – воскликнул Дюбуа. – Нас более всего поразило ваше великодушие и человеколюбие ваших солдат. Сотни французов обязаны им своей жизнью, исторгнутой из рук лютых мусульман.
Губы генерала Шабо дрогнули. Он встал и с чувством проговорил:
– Да, сотни французов, возвратившись в отечество, почтут своим долгом всегда и при всяком случае
