деньги.
Кухарка Крюгера подтвердила, что на Масленой (конец февраля 1853 г.) он вернулся домой сильно побитый и прохворал почти до Пасхи.
В том доме, где была раньше еврейская моленная, следователь Дурново застал уже частных жильцов– христиан. Он произвел осмотр пола и установил, что в том месте, где, по указанию Крюгера, образовалось пятно от пролившейся крови, доски оказались в нескольких местах довольно глубоко прожженными. Новые жильцы удостоверили, что застали пол в таком виде уже при самом въезде своем в дом после евреев.
Оговоренные Крюгером жиды отрицали даже какое–либо свое с ним знакомство, а Белошапченкова признала лишь, что Крюгер бывал у нее довольно часто.
Это полное запирательство представляется не лишним сопоставить с фактом, о котором упомянуто в предшествующем изложении:
Антон Богданов описывая в своем показании, как вывозили со двора Юшкевичера труп Маслова, рассказал, что водивший его в тот день предварительно по кабакам Зайдман зашел, между прочим, в дом по Сергиевской улице, а когда вышел, то его провожала какая–то женщина, говорившая скороговоркой и прощаясь, сказала: «Бог с вам».
Эту женщину Богданов признал в предъявленной ему Белошапченковой. Она, как оказалось, действительно говорила скороговоркой.
ГЛАВА VI
Вся обстановка, в коей совершались саратовские убийства: большое количество участников; значительное число мальчиков, пропадавших в тех же местах за прежние годы, до того, как случайно и неожиданно были найдены трупы Шерстобитова и Маслова; большие денежные средства, которыми, видимо, евреи не стеснялись; вся постановка дела «на широкую ногу», породившая «повсеместные слухи, что саратовское начальство взяло деньги от жидов»; изумительный образ действий «градской» саратовской полиции, послуживший предметом особого расследования; чрезвычайная дерзость и наглость, до которых дошли убийцы — все это, весь, так сказать, «масштаб» — ясно свидетельствовал, что преступления, совершаемые в Саратове, нужны были не для одних только саратовских жидов — немногочисленных и небогатых, что корни, нити злодеяний раскинулись шире и глубже.
Однако, разумеется, эти общие, так сказать «априорные» соображения, надлежит, с точки зрения судебных доказательств признать неустановленными, а потому перейдем все к тем же отдельным уликам, разбором которых мы занимались до сих пор, и посмотрим, какой материал дают они для выяснения того, что творилось вне Саратова, но в связи с Саратовом.
На очень большие денежные суммы, полученные Янкелем Юшкевичером из какого–то неизвестного источника — есть в деле прямые указания.
Далее, собранные сведения о какой–то странной переписке и таинственных посылках, предназначавшихся на Волынь, «любовичскому ходоку Таупкину, для передачи любовичскому раввину».
В показании своем о тех лицах, которые были на квартире Юшкевичера перед обрезанием Шерстобитова, Богданов указал, между прочим, на еврея в халате и высокой грузинской шапке.
Следствием было установлено, что в это время в Саратов, действительно, приезжали на короткое время дна еврея с Кавказа и виделись с Юшкевичером.
У евреев этих — Ильягу–Назар–оглы и Бениля–Евда–оглы — были произведены на Кавказе обыски, причем, в числе религиозных книг, оказавшихся у Бениля, обратило внимание редкое в России и не имевшее цензурного пропуска, изданное в Антверпене иудейское сочинение: «Чин устного предания о пасхе», где, в числе гравюр, изображен фараон, ищущий кровью еврейских детей получить исцеление от проказы.
Таково, впрочем, еврейское объяснение гравюры. А изображает она голого человека в венце, простирающего руку на кровь, текущую из закалываемого перед ним младенца.
Гораздо более определенные сведения о внесаратовских сношениях Юшкевичера удалось почерпнуть из показании некоей Марии Ивановны, по отцу Безверховой, по мужу Слюняевой.
Она, несомненно, принадлежала к числу таких же людей «со дна», как и Богданов, и Локотков — такая же бездомная бродяга, как и последний.
Показание ее настолько характерно, что надлежит привести его подробно. Начинается оно с событий, происшедших года за три до убийства Шерстобитова и Маслова.
Выданная в очень молодом возрасте замуж и весьма быстро убежавшая от мужа, крестьянина Пензенской губернии, Слюняева начала «шататься по разным селеньям» и, таким образом, добралась до Тамбова. В этом городе, выйдя на базар, она встретила какого–то плотника, который искал нанять женщину в стряпухи. Сойдясь с ним в цене, она в тот же день отправилась в местечко Ляды, на винокуренный завод Чичерина, в артель работавших на заводе плотников.
Отсюда сманил ее к себе в услужение живший при заводе князя Гагарина еврей–винокур, называвшийся Александр Григорьевич (а по следствию Хацкель Ариев) Коников.
У Коникова и жены его «Арины» Моисеевны Слюняева была в услужении с перерывами три года.
Во время еврейской пасхи съезжалось к «Александру Григорьевичу» много евреев из разных мест. Собирались жиды, служившие на заводе, которых было до 15 человек.
В их числе Мария Слюняева припоминает двух старых евреев, как их зовут не знает, но слышала, что одного прозывали «Реби», то есть учитель, а другого — «Пчельник».
Вскоре после ее поступления, на самую еврейскую пасху, Александр Григорьевич и старый раввин, при других еще евреях, застав Марью в их моленной, стали требовать, дабы она поклялась исполнить все, что они от нее потребуют, и никому не говорить о том, что она у них увидит.
Жиды говорили такими словами: «не возьмешься ли сделать, что мы прикажем? Поедешь ли с нами и не будешь ли болтать? Если ты нам вверишься, мы тебя так устроим, что век будешь счастлива и обеспечена.»
Она, Марья, клялась исполнить все. Но жиды, не веря христианской божбе, требовали, чтобы она позволила выпустить себе кровь из пальца. Согласясь, она дала левую руку. Ей сделали на безымянном пальце почти нечувствительный надрез и выпустили немного крови. Александр Григорьевич и старый раввин уверяли ее, что если она не сдержит обещания, то сейчас умрет.
Скоро после еврейской пасхи жиды отправили ее с работником Моисеем Леонтьевым (по следствию Мовша Шая) в г. Кирсанов, где Леонтьев взял еще другого работника, жида «Бориса», за кучера и втроем они поехали в Саратов на зеленой, крашеной бричке, принадлежавшей Пчельнику.
Приехав в Саратов, остановились поблизости Волги. Моисей Леонтьев и Борис тотчас же куда–то ушли, а часа через два вернулись и принесли стеганный на вате баул, вроде чемодана, завязанный шнурком, припечатанный, и какую–то записку.
Что в этом бауле находилось, она тогда не знала.
Возвратясь в Ляды, отдали баул и записку старому раввину. Вскоре он уехал и больше Марья его не видала. Одновременно уехали из Ляд и старый «Пчельник» и Моисей Леонтьев.
На следующий год (1852 г.), около Крещения, Марья опять поехала из Тамбова в Саратов с молодым раввином. Остановились в Саратове на постоялом дворе. Раввин куда–то ушел, но скоро возвратился с другим жидом, молодым, курчавым, которого раввин назвал ей сыном красильщика, Александром (впоследствии Слюняева признала в этом «Александре» сына Янкеля Юшкевичера, Файвиша, о котором было упомянуто в начале изложения). На сей раз она вообще пользовалась уже большим доверием, чем год назад: ей отдали баул и записку, которые она и доставила в Ляды.
На следующий год, к весне, Александр Григорьевич сказал Марье, что надо опять ехать в Саратов, и, наняв кучера, уже не жида, а русского, велел разыскать в Саратове солдата Шварца, который готовит кушанье саратовским евреям во время их праздников — и отдать ему записку.
Вместе с запискою «Александр Григорьевич» дал Марье (доверие к ней, видимо, все увеличивалось) особую печать в футляре, чтобы при розыскании Шварца и при расспросах о нем могущих ей встретиться в
