— Ты смотри, а?
— Рыжий, ты…
— Всё, — жёсткий голос Ворона, — дайте ему отдохнуть. Иди, поешь, я с ним сам посижу.
Он лежит и слушает ровный шум вечерней спальни, ощущая рядом тепло чьего-то тела. Только сейчас он понимает, как было холодно в 'ящике'. А сейчас тепло, мелкое частое покалывание в руках и ногах, ну да они же у него онемели, там он не мог шевелиться, значит что, всё кончилось? Но почему ему завязали глаза? Их ему выбили? Но тогда бы болело, а боли нет, глаза не болят.
— Что…?
— Что, Рыжий? — спрашивает голос Ворона.
— С глазами… что?
Получилось уже лучше: он сам услышал себя, и его поняли.
— Ты был в 'ящике', в темноте. Чтобы не ослеп на свету, и завязали глаза. Потерпи.
Да, он помнит, извлечённым из долгих завалов тоже надевали повязку на глаза. Понятно.
— Сколько… был?
— Трое суток.
— Крепкий ты, парень, Рыжий, — вмешивается весёлый голос Старшего, — тут после суток откачать не могли, а ты смотри какой.
Его губ касается металл.
— Попей ещё.
Он приникает к воде и сжимает зубами край кружки, чтобы её не смогли забрать.
— Ты смотри, что придумал, — смеётся Ворон, — ну сам пей, только глотки маленькие делай, вот так, молодец, а теперь набери в рот и подержи просто, не глотай, правильно, глотай, и ещё раз. Вот так. Легче?
— Да, — получается совсем хорошо, слова уже не раздирают горло. — Спасибо.
— На здоровье, — смеётся Ворон.
Странно, он раньше не слышал его смеха, ни разу.
— Здорово ты, Ворон, придумал, мотри, как ладно получилось.
— Ворон, а ты чо, раньше про такое знал?
— Про 'ящик'? Нет, конечно, но я из Кроймарна, там частые землетрясения, и что делать с попавшими в завал, знают все.
— Чо там?
— Как это? Земля трясётся?
— Да, — голос Ворона становится жёстко-отстранённым, ему явно не хочется об этом говорить. — Рыжий, ты что последнее помнишь?
— Последнее? — ну он уже совсем свободно говорит, отошло горло. — До 'ящика'?
— Да.
Он переводит дыхание, облизывает шершавые губы, и ему опять дают попить.
— Кису помню, как… убивали её… помню, как… — и вдруг уже не криком, а рычанием, — где он?
— Нет его, — отвечает Ворон, — уволили его.
— Где?! — рычит он, срываясь с места.
Он сам не понял, какая сила швырнула его вперёд в припадке сумасшедшей нерассуждающей ярости, куда и зачем он рвался, расшвыривая вцепившихся в него людей. Если бы не Асил… Потом уже ему рассказывали, как полетели от него в разные стороны предметы и люди, что если бы койки не были намертво приделаны к стоякам, то он бы и их обрушил, что насажал синяков подвернувшимся под руку, Ворону так чуть нос набок не свернул.
— Он ближе всех был, ему и приварил…
— А страшон стал…
— И не человек быдто…
— Зубы наружу, как скажи, опять грызть будешь…
— Ну, чисто волкодлак…
Гаор только виновато ёжился, слушая эти рассказы и уже зная, что волкодлак — это волк- оборотень.
А тогда, скрученный Асилом и насильно уложенный на койку, он прохрипел что-то невнятное и потерял сознание.
И пришёл в себя уже ночью, в наполненной храпом и сопением ночной тишине. Хотелось пить. Ни на что не рассчитывая и не совсем понимая, где он, попросил.
— Пить…
— Держи, — ответил тоненький как детский голосок.
Ему дали попить из металлической кружки, и он, решив почему-то, что опять в госпитале, заснул. И оказался именно там… на фронте.
Отбой многих застал врасплох, настолько возвращение Рыжего выбило всех из обычного распорядка, а ещё ж надо было убрать после его буйства. Ну надо же, ну чисто…волкодлак.
— Ты как парня назвал?
— Да ладноть тебе, Старший, ну вырвалось спроста.
— А ты его не позорь, ту сволочь мы сами упустили…
— Ладноть, мужики, спать давайте.
— Ворон, ты как?
— Ничего, бывало хуже.
— Ты того, не держи на Рыжего…
— Пошёл ты…, а то я не вижу, что не в себе он.
Не только другие его, Ворон сам себя не узнавал. Всегда он держался в стороне от остальных рабов, старался — он усмехнулся — сберечь себя, соблюдал дистанцию, ровно настолько, чтобы не вызвать неприязни, но не смешиваясь, надо же… Так дальше пойдёт, он о себе всё расскажет. А всё из-за Рыжего. За что такого парня в рабы? Сегодня, помогая женщинам обмывать его, увидел его клеймо. Пятилучевая звезда. Никогда не видел такого. Не убийца, не вор, не — Ворон снова усмехнулся, преодолевая боль в разбитых губах, — растратчик, что ещё бывает? Ах да, три луча — авария с жертвами, а это… Как-то Рыжий обмолвился, что семья отказалась от него. Неужели семья продала? Но это невозможно, мы живем в пятом нынешнем веке, а не втором до новой эры, когда в Большой Голод дуггуры вовсю продавали детей и бедных родственников, кстати, именно тогда это и запретили, право продажи в рабство оставили только главам рода и только для бастардов, а потом ввели и ещё ограничение. Положение рода, не самого главы, а именно рода должно быть угрожающим, и только тогда… Неужели… но что сейчас, в пятом веке, может такое случиться с родом, чтобы отец продал сына? Сын — слишком большая ценность, даже бастард, иногда бастард даже ценнее наследника. Особенно если бастард старше, ведь тогда только на него может рассчитывать семья. Почему и стараются, чтобы у каждого сына был брат-бастард хотя бы годом старше. И вот… Кем надо быть, чтобы такое сделать?
— …огонь! — крикнул вдруг хриплый голос, в котором не сразу признали Рыжего, — беглым огонь! Отсекай пехоту! — и ругань.
Многие недоумённо поднимали головы. Разговаривали во сне часто, но это было тихое неразборчивое бормотание, никому не мешавшее. А вот так, в полный голос…
— Сволочи, огонь, я ж не могу… куда пацанов гонишь, назад, наза-ад… сволочь, гадина, повылазило тебе, там мины… накласть мне на приказы ваши, не поведу на смерть… огонь, ты миномет мне заткни, дальше моё…
Аюшка, сидевшая на краю койки Рыжего — её оставили на ночь дежурить при Рыжем, а назавтра она дневальной отоспится — испуганно вскочила и даже отошла за стояк: такой страшной, такой злой была эта ругань.
Старший встал и подошел к нему. Рыжий лежал, вздрагивая, порываясь куда-то бежать, бледное лицо кривилось и дёргалось в страшных гримасах. Иногда он замолкал и тогда только тяжело, как на бегу, дышал. И опять.
— …нет капитана, слушай мою команду! За мно-ой!… пошёл, пошёл вперёд… везде убьют… пошё-
