танцевали щека к щеке наши давно уже вышедшие из моды танцы под музыку «человека-оркестра» — бородатого парня в смокинге и с банданой на голове (родившегося как минимум лет через двадцать после того, как под музыку бодрого марша из «Иоланты» мы в последний раз вышли из школьных аудиторий), а теперь исполнявшего, аккомпанируя себе на синтезаторе, вариации на тему Нэта Кинга Коула, Фрэнки Лэйна и Синатры, — в течение этих нескольких часов цепочка времени, как и невесть куда несущаяся лавина, именуемая временем, была так же понятна, как размер и трансформация шарика сгущенных сливок, который мы каждый день растворяем в утреннем кофе. «Человек-оркестр» с банданой на голове наигрывал «Поезд упрямцев», а у меня в голове звенело: «Ангел времени пролетает сейчас над нами, и в каждом его вдохе и в каждом выдохе пульсирует прожитая нами жизнь. Ангел времени здесь, в бальном зале загородного клуба Сидер-Хилла, такая же явь, как и этот парень, наяривающий „Караван мулов“ в стиле Фрэнки Лэйна». Глядя на всех, я то и дело ловил себя на мысли, что сейчас еще 1950 год, а «1995» — своего рода футурологическая фантазия, которую мы представили на своей школьной вечеринке, придя туда в смешных масках из папье-маше, показывающих, какими мы будем к концу двадцатого века. И все эти послеполуденные часы просто мистификация, созданная специально для нас.
В сувенирных кувшинчиках, которые Сельма раздавала всем при прощании, лежало полдюжины маленьких пирожных «ругелах» в пакетике из плотной оранжевой бумаги, аккуратно вложенном в оранжевый целлофан и перевязанном вьющейся ленточкой в оранжевую и коричневую полоску — в цвета нашей школы. Ругелахи, которыми я лакомился, вернувшись домой из школы, мама пекла тогда по рецепту, полученному от одной из участниц кружка по игре в маджонг, а теперь это был подарок от девочки нашего выпуска, ставшей специалистом в кондитерском деле. Едва отъехав от подъезда, я в первые же пять минут разорвал двойную обертку и съел все шесть ругелахов — спиралек из посыпанного сахарной пудрой теста, прослоенных кррицей и нашпигованных смесью изюма с тертым грецким орехом. Торопливо запихивая в рот горсти ароматных крошек — любимую мною со времен раннего детства смесь масла, сметаны, ванили, желтков, творога и сахара, — я, вероятно, надеялся, что из жизни Натана исчезнет то, что, если верить Прусту, исчезло из жизни Марселя в момент, когда он узнал «вкус пирожного
Давайте продолжим тему смерти и желания — понятного в пожилом возрасте отчаянного желания — отодвинуть смерть, оказать ей сопротивление, принять любые необходимые меры, чтобы видеть ее как угодно, да, как угодно, но только не отчетливо.
Один из наших мальчиков, приехавший из Флориды — по данным изданного к встрече буклета, который нам всем раздавали при входе, двадцать шесть человек из ста семидесяти шести учащихся нашего выпуска жили теперь во Флориде… хороший знак, указывающий, что до сих пор число наших ребят, живущих во Флориде, превышает (на шесть) число тех, кто ушел в мир иной; да, кстати, весь день я был не единственным, кто смотрел на мужчин как на мальчиков, на женщин — как на девочек, — так вот, один мальчик рассказал мне, что по пути от Ньюаркского аэропорта, где он приземлился и взял напрокат машину до Ливингстона, он так нервничал, что ему дважды пришлось останавливаться на заправочных станциях и просить ключ от туалетной комнаты. Это был Менди Гарлик, единодушно признанный в 1950 году первым красавцем в классе, обладатель широких плеч и длинных ресниц, лучше и темпераментнее всех танцевавший джиттербаг и любивший, проходя мимо, приговаривать: «Спокойно, Джексон!» Как-то раз старший брат взял его с собой в «цветной» бордель на Огаста-стрит, возле которого постоянно околачивались сводники, а прямо за углом располагался Брандфордский винный магазин, владельцем которого был их отец. Да, так вот этот Менди, который в конце концов сам признался, что, пока брат занимался внутри «этим делом», он, полностью одетый, сидел в холле и листал валявшийся на столе «Меканикс илластрейтед», был наибольшим приближением к тому, что называется «трудный подросток» на всей нашей параллели. Именно он, Менди Гарлик (теперь Гарр), водил меня в Адамс-театр, чтобы послушать Иллинойса Джекета, Бадди Джонсона и нашу ньюаркскую Сару Уоган; он же достал билеты на проходивший перед мечетью концерт Мистера Би, Билли Экстайна, и пригласил меня за компанию; он же в 1949 году раздобыл для всех нас билеты в Лоурел-парк на конкурс «Мисс Лучший загар Америки». И это Менди трижды или четырежды водил меня на радио, чтобы присутствовать на передаче, которую вел Билл Кук, чернокожий диск-жокей с мягким голосом, чьи передачи транслировались поздно вечером из джерсийской студии ВААТ. Их название было «Музыкальный караван», и обычно я слушал их каждую субботу, в темноте, выключив свет в своей спальне. Позывными к этой передаче служили звуки «Каравана» Дюка Эллингтона — экзотические, задумчивые, пронизанные Востоком и Африкой ритмы, как бы аккомпанирующие танцу живота; их одних было достаточно, чтобы ловить эту передачу. И неважно, что я лежал между мамиными свежевыстиранными простынями, — «Караван» в исполнении самого Дюка все равно создавал приятно будоражащее ощущение перехода черты дозволенного. Сначала два удара — том- том, потом раскручивается и набирает силу дымчатая мелодия тромбона, и наконец, все побеждает дразнящая, словно по-змеиному завораживающая флейта. «Музыка, пронизывающая до костей», — говорил Менди.
В ВААТ, где размещалась студия Билла Кука, мы доехали на автобусе, тихо, словно церковные прихожане, уселись на стулья, выставленные в ряд вдоль одной из стенок стеклянной кабины, и так просидели какое-то время, пока Билл Кук не вышел из-за микрофона и не поприветствовал нас. Звукозаписывающее устройство крутилось на специальном столике, работая на тех, кто не попал сюда и скучно сидел дома, а Билл Кук сердечно пожал руки двум высоким и стройным белым «щучкам», затянутым в застегивающиеся на одну пуговицу жакеты из Американского магазина, и в блузках на заказ с отложными воротничками (я, к слову сказать, был в этот вечер в костюме, одолженном мне Менди). «А вы что хотите послушать, джентльмены?» — непринужденно спросил у нас Кук — когда мы с Менди разговаривали по телефону, он всегда подражал этому мягкому звучному голосу. Я попросил сыграть что-нибудь мелодичное: из репертуара мисс Дины Вашингтон или мисс Саванны Черчилль — как потрясающе звучало в те времена это томно-галантное «мисс» в устах диджея, — а у Менди заказ был куда более терпким и амбициозным: на музыкантов в стиле пианиста затрапезных салунов Рузвельта Сайка, на Айвори Джо Хантера («Когда мы рас-ста-а-а-лись… я чуть не сош-шел с у-ма») и на квартет, который, как мне казалось, Менди с особой гордостью называл «Ли-О-Вакс», грассируя первый слог в точности как Мелвин Смит, чернокожий парнишка из Саут-Сайда, служивший в будние дни после обеда разносчиком товара в магазине Менди-отца (по субботам и воскресеньям эти обязанности выполняли Менди с братом). Однажды вечером Менди так расхрабрился, что пошел вместе с Мелвином на Бивон-стрит послушать этот квартет в павильоне за площадкой для игры в кегли — месте, где почти не отваживались появляться белые, за исключением подружки музыкантов бесшабашной Дездемоны. Именно Менди Гарлик впервые свел меня в магазинчик звукозаписи на Маркет-стрит где, порывшись среди уцененных девятнадцатицентовых дисков, мы сначала прослушивали пластинки, а уж потом выбирали, что купить.
Для поддержания боевого духа в тылу, во время войны раз в неделю — в июле и в августе — на спортивной площадке рядом с Ченселлор-авеню устраивали танцы. И Менди обычно толкался среди возбужденной толпы — взрослых соседей, подростков и малышни, радостно бегавшей вокруг выкрашенных в белую краску «баз», используемых нами для игры в софтбол, — предлагая всем, кто был к этому склонен, более острые музыкальные удовольствия, чем привычный репертуар Гленна Миллера и Томми Дорси: танцы под музыку, предпочитаемую почти всеми нами, при свете, слабо сочащимся из окон школы. Независимо от того, какие мелодии наяривал на украшенной флагами эстраде оркестр, Менди почти весь вечер носился, как ветер, и распевал: «Шотландия, Шотландия, башка твоя шишкастая, зачем такая твердая? Ах скалы, вот тут что!» Пел он, как сам заявлял с пафосом, «совершенно бесплатно» и с той же надрывностью, как Луис Джордан и «Пятерка барабанщиков» в записи на пластинке, которую он в обязательном порядке ставил на патефон, когда приглашал к себе «Смельчаков» с какой-то определенной целью (для игры в «семь карт» с высшей ставкой в доллар, для сто первого разглядывания «жареных» рисунков, изображающих Неутомимого Тилли, и в редких случаях для круговой мастурбации) и мы, в отсутствие всех прочих членов семьи, приходили в его неряшливую спальню.
И вот теперь передо мной был Менди 1995 года, бывший мальчик из Уиквэйка, с врожденным даром
