последний из старой гвардии. А этот закройный цех — один из последних в Западном полушарии. Но мы все еще работаем на полную мощность. Людей, знающих свое дело, пока хватает. Но нигде больше такой раскройки перчаток уже нет; в этой стране не осталось специалистов нужной квалификации, да и в других странах тоже, разве что в маленьких семейных мастерских в Неаполе, в Гренобле. Здесь работали люди, отдававшие этому делу всю жизнь. Начинали с перчаточного производства и им же заканчивали. А теперь все время приходится обучать новеньких. При нынешней экономике люди, стоит предложить им на пятьдесят центов в час больше, сразу бросают место и уходят.
Она записывала все это в тетрадь.
— Когда я начал приобщаться к отцовскому бизнесу, меня сначала послали сюда — учиться кроить. И что я делал? Просто стоял возле стола и смотрел, как кроит этот мастер. Я приобщался к делу по старинке. С азов. Начал с того, что чуть ли не подметал полы. Потом познакомился со всеми цехами, присмотрелся ко всем операциям и постепенно начал разбираться, что к чему. У Гарри я выучился кроить. Не скажу, что я стал очень рентабельным закройщиком. Если выкраивал в день две-три пары, это было уже достижением. Но я освоил все главные принципы — правда, Гарри? Этот старик педант. Показывая что-то, не упустит ни одной детали. Учась у Гарри, я, пожалуй, начал лучше понимать отца. В первый же день Гарри сумел объяснить мне многое. Рассказал мне, как там, на старой родине, подростки нередко приходили к нему и говорили: «Можно мне поучиться ремеслу перчаточника?», а он отвечал им: «Пожалуйста, но сначала заплати мне пятнадцать тысяч: потому что именно столько стоят время и материал, которые будут потрачены, прежде чем сам ты хоть что-нибудь заработаешь». Я наблюдал за его работой полных два месяца, и только потом он дал мне попробовать самому. В среднем закройщик делает три — три с половиной дюжины заготовок за день. Хороший и сноровистый дотягивает до пяти. Гарри же выдавал пять с половиной дюжин в день. «Ты думаешь, это работа? — говорил он. — Хе, посмотрел бы ты на моего отца!» Он рассказал мне о своем отце и великане из труппы Барнума и Бейли. Помнишь, Гарри? — Гарри кивнул. — Цирк Барнума и Бейли приехал в Ньюарк… когда же… в 1917-м? 1918-м? — Гарри снова кивнул, не подняв глаз от работы. — Да, так вот труппа приехала, и среди них был человек ростом этак примерно футов девять. Отец Гарри увидел его — это было на углу Главной и Рыночной — и так изумился, что подскочил к нему, вытащил у себя из ботинка шнурок, измерил тут же на улице правую руку этого гиганта, а потом побежал домой и смастерил ему замечательную пару перчаток семнадцатого размера. Отец Гарри сделал выкройку, матушка сшила, и они вместе отнесли перчатки в цирк и вручили этому человеку. В благодарность семье разрешили бесплатно посмотреть представление, а на другой день подробное описание этой истории появилось в газете «Ньюарк ньюс».
— Нет, в «Звездном орле», — поправил Гарри.
— Точно, ведь это было еще до слияния с «Бюллетенем».
— Замечательно! — рассмеялась девушка. — Должно быть, ваш отец был большим искусником.
— И ни слова не знал по-английски, — пояснил ей Гарри.
— В самом деле? — спросила она. — Что ж, это наглядно показывает несущественность знания английского в деле изготовления превосходных перчаток для великана девяти футов ростом.
Гарри не рассмеялся, а Швед, рассмеявшись, обнял ее за плечи и представил:
— Это Рита. Мы сейчас сделаем ей перчатки номер четыре. Черные или коричневые, детка?
— Коричневые?
Из груды кож, сложенных за спиной Гарри, Швед вынул светло-коричневую.
— Это довольно редкий цвет, — объяснил он. — «Английский рыжеватый». Смотрите, здесь все оттенки — от светлого и до самого темного. Выделанная овечья кожа. Та, что вы видели у меня в офисе, вымочена в соли. А эта — в растворе танина. И хотя кожа обработана, вы чувствуете, что она снята с животного. Вот это голова, это круп, вот передние ноги, вот задние, а это спина: здесь кожа толще и жестче, как и вдоль наших позвонков…
Детка. Он назвал ее деткой в раскройной и больше уже не называл по-другому, хотя еще и не знал, что, стоя с ней рядом, впервые после взрыва магазина «Полный ассортимент» и внезапного исчезновения Мерри, приблизился к
— Это французская линейка, она почти на дюйм длиннее американской… А это так называемый скобельный нож; он тупой; кончик скруглен, но не заострен. Он вытягивает кожу до необходимой длины. Гарри хотелось бы побиться об заклад, что он вытянет кожу точь-в-точь по размеру, ни разу не прикладывая ее к образцу, но Я биться с ним об заклад не буду — не люблю проигрывать… Это называется вилочка. Посмотрите, как тщательно это сделано… Теперь он выкроит ваши перчатки, даст мне заготовку, и мы пойдем с ней в пошивочный цех. А это, детка, автомат для раскроя. Участвует в одном-единственном механизированном процессе. Пресс, штамп — и он делает сразу четыре надреза.
— Bay! Да все это очень сложно! — сказала Рита.
— Именно так. В перчаточном деле трудно добиться прибыли, оно трудоемкое — требует времени, точной координации действий. Большинство предприятий, изготовлявших перчатки, было семейным бизнесом. Переходило от отца к сыну. С соблюдением традиций. Для большинства производителей продукт — это просто продукт. Предприниматель выпускает продукцию, но ничего о ней не знает. В перчаточном деле не так. У этой индустрии очень долгая история.
— Мистер Лейвоу, скажите, другие производители тоже считают перчаточный бизнес таким романтичным? Вы просто влюблены и в свою фабрику, и в то, что здесь делают. Думаю, именно это и делает вас счастливым.
— А я кажусь счастливым? — спросил он, и ему показалось, что в него вонзили нож, рассекли плоть и выставили напоказ его страдания. — Да, вероятно, это так.
— Наверное, вы последний из могикан?
— Нет, думаю, большинство людей в нашем бизнесе сохраняют и уважение к традиции, и любовь к делу. Здесь могут удерживать только любовь и ответственность за полученное в наследство. Чтобы тащить на себе этот груз, нужно быть крепко связанным с прошлым. Однако пора, — сказал он, одним махом уничтожая с угрозой нависшие над ним тени и все еще сохраняя способность говорить твердо и решительно, хотя она и назвала его счастливым, — давайте снова вернемся в пошивочную.
Это силкинг, всего о нем не расскажешь, именно с этого начинается весь процесс… Это машинка для пике, на ней прошивают самые тонкие швы, которые так и называются — пике и требуют куда больше искусства, чем все остальные… Это вот называется выглаживающей машиной, а то — натяжным устройством, ты называешься детка, а я называюсь папа, это называется жизнью, а то — смертью, это — безумием, то — горем, это — адом, чистейшим адом, и, чтобы выдержать это бремя, нужно быть крепко связанным с жизнью, это называется «вести себя так, словно ничего не случилось», а то — «сполна заплатить, бог лишь знает за что», это — «хотеть оказаться мертвым и хотеть найти ее, хотеть ее убить и хотеть спасти ее от того, через что ей приходится проходить вот сейчас, в этот самый момент», этот неукротимый всплеск чувств называется «вытеснение из сознания»,
Потом они вернулись к нему в офис, и, ожидая пока Ритины перчатки принесут из отделочной, он начал потчевать ее любимейшей байкой отца, вычитанной им где-то и регулярно повторяемой в расчете произвести впечатление на посетителей. Говорил будто бы от себя, но сам слышал, что повторяет рассказ слово в слово. Если бы только она осталась здесь навсегда, сидела бы вот так и никуда не уходила, а он рассказывал бы ей о перчатках — о перчатках, о кожах, о страшной загадке, которую он пытается разрешить, о рвущемся из груди стоне:
