— В точку! И зря пробуешь отшутиться — тут уж не до шуток.
— Еще бы!
— Ты самый явный скрытый гомосексуалист в моей жизни. Ты — Мецик. Одно к одному. Он заставил меня взять в рот у его дружка, чтобы посмотреть со стороны. Сам был бы не прочь этим заняться, да кишка тонка. Вот и заставил. А ты…
— Тебя заставишь! Где были твои зубы, Морин, твои острые клыки? Что ж ты не откусила ему причиндалы?
— Уж откусила бы. Только об этом и мечтала. Женщины, если хочешь знать, всегда только об этом и мечтают. Но они бы меня потом изувечили, напившиеся орангутанги. Так-то, мистер Тернопол! А иначе откусила бы член под самый корень и выплюнула прямо в пьяную харю, как сейчас плюю на тебя, великого и неповторимого, который гонит на улицу беременную женщину! На третьем месяце! — При этом Морин не переставала рыдать, и сгусток слюны, предназначенный мне, стек по ее трясущемуся подбородку.
На ночь я предоставил ей кровать (впервые за три дня сплю в постели, не преминула напомнить Морин), а сам до утра просидел за письменным столом, обдумывая, куда бы дать деру. Исчезнуть можно было немедленно, мест для этого хватало. Была супружеская чета в Провиденсе, преподаватели университета, которые на короткое время наверняка дали бы мне приют; был армейский друг в Бостоне; были однокашники из колледжа, живущие в Чикаго; Джоан, родная сестра, в Калифорнии. И конечно, брат Моррис. Уж он-то примет меня с радостью и на сколь угодно долгий срок. Лучшего и более близкого убежища не придумаешь. С тех пор как я обосновался в Нью-Йорке, Мо звонил не реже двух раз в месяц: справлялся, не нужно ли мне чего и звал в гости — в любой день и час. Как-то я воспользовался приглашением и одним воскресным утром заявился на бейгелах[99] с паштетом из копченой рыбы. Морин была при мне. Еда ей понравилась, а домашняя атмосфера — нет. Я не удивился: Мо был не очень приветлив, он всегда относился с величайшим подозрением ко всем моим новым знакомствам. К тому же характерный для него темп жизни (быстрей, быстрей, быстрей) мог смутить любого гостя со стороны. «Неужели ты такой же, как он?» — спросила промолчавшая практически весь визит Морин на обратном пути. Поистине удивительный вопрос. Конечно, не такой. Моррис — с давних лет существо публичное: университет, комиссии ООН, политические митинги; при этом (и несмотря на это) он оставался настоящим главой семьи.
— Я не о том, — сказала Морин.
— О чем же?
— Твой брат тиран.
— В каком смысле?
— Посмотреть только, как по-скотски он обращается с женой. Нет слов.
— Побойся Бога, Морин, она для него самый близкий человек!
— Она для него вообще не человек. Она для него воробей, которому милостиво разрешено подбирать крошки. Моррис — властелин, а жена при нем состоит. Вот и весь смысл ее жизни.
— Это не так.
— Может быть. Не будем спорить. Просто мне неприятны и он и она.
Моррис с самого начала отвечал Морин взаимностью, но до определенного момента на словах сдерживался: во-первых, не хотел лезть в чужую епархию, а во-вторых, считал (как, впрочем, и я), что не пройдет недели — и странноватая подружка младшего брата исчезнет бесследно. Когда же мои отношения с Морин перешли в затяжную фазу, Тернопол-старший обеспокоился и попробовал поговорить со мной начистоту, но наткнулся на ежовые иглы. Я не младенец и не нуждаюсь в опеке. Если у меня и впрямь возникнут проблемы, запросто справлюсь с ними сам. Так я тогда полагал. Потому что был самоуверен, ослеплен молодостью и успехом, потому что не видел истинной глубины пропасти, в которую влез, потому что основы, на которых зиждилась в высшей степени достойная жизнь Морриса, казались мне не столь уж основательными, потому что опыт, извлеченный из художественной литературы, представлялся мне вполне достаточным. По всему по этому я ответил, когда брат стал настойчиво зазывать меня на обед (но только приходи, пожалуйста, один, Пеппи):
— Не беспокойся, Мо, как-нибудь разберусь. Мое дело.
— Твое дело — проза, а не маленькая индианка. С ней тебе самому не разобраться, не строй иллюзий.
— «Индианка» — должно быть, эвфемизм. Если ты про Морин, то ее мать из ирландской семьи, а отец немец.
— Правда? А судя по волосам и глазам, твоя подружка из племени апачи. Несколько диковата, правда, Пеп? Ты что, злишься? Ладно, проехали. Можешь не отвечать. И зря смеешься: еще наплачешься. Погоди, дикарка снимет с тебя скальп.
— Ухоженный благопристойный еврейский скальп.
— Ухоженный благопристойный еврейский скальп с умных и талантливых еврейских мозгов. Разве не жалко? Спасайся, дружок. Оставь львов Хемингуэю.
— Каких таких львов? Ты о чем, Мо?
— О ком. О тебе. Ты похож на недотепу, заснувшего в джунглях неподалеку от львиного логова.
— Я сплю в полуподвале на Девятой улице.
— Хорошо. Ты спишь в полуподвале на Девятой улице с дикой львицей. Странная забава. Только этого дерьма не хватало тебе на голову.
Тут я бросил трубку. Не надо лезть мне в душу. И этот тон… Младший брат подошел к зеркалу. Грозной печати рока на лице не наблюдалось. Прежний Тернопол-Победитель. Недолго же ему осталось.
На следующее утро после обсуждения двухмесячной беременности я настоял, чтобы Морин сдала мочу на анализ в ближайшую аптеку, угол Второй и Девятой. Тест покажет, как обстоят дела в действительности. «Насколько я понимаю, ты не веришь мне на слово. Что ж, посмотрим». — «Пожалуйста, займись мочой». Она сделала, как я сказал; почти: моча была не ее. Подробности выяснились три года спустя, когда после очередной суицидной попытки Морин потянуло на откровенность. Итак: прежде чем зайти в аптеку, она направилась в Томкинс-сквер, ставший позже излюбленным местом хиппи, а в пятидесятые собиравший под солнышком на своих скамейках всякую окрестную пьянь-рвань. Там Морин подошла к беременной негритянке, которая плелась по аллее, толкая перед собой коляску с предыдущим своим порождением. «Я — сотрудница исследовательского центра; не хотите ли за соответствующую плату сдать мочу на анализ?» После недолгого торга стороны достигли соглашения. В подъезде многоквартирного дома беременная негритянка спустила до колен панталоны и присела на корточки в донельзя загаженном углу. Тут Морин не соврала. Через несколько лет вернувшись в Нью-Йорк, я посетил место совершенного против меня преступления — подъезд оставался именно загаженным и именно донельзя. Чернокожая мамаша пустила мощную струю в услужливо и своевременно подставленную банку. Так была решена моя судьба. Морин это обошлось в два доллара двадцать пять центов. Ничего не скажешь, выгодная сделка.
Анализ, сказала Морин вернувшись, будет готов через четыре дня, плюхнулась в мою постель и не вылезала из нее трое суток, все это время бредя о прошлом (либо бродя по прошлому; либо делая вид, что бредит или бредет). Она собачилась с Мециком; отбивалась от его обивочного дружка; изливала потоки слез и рыданий на Уокера, разгуливающего перед зеркалом в нижнем белье молодой жены (ее чулки он запихал в бюстгальтер). Отказывалась от еды и питья. Не давала вызвать врача, с которым за пару месяцев до того консультировалась. Когда я дозвонился скульпторам с Бликер-стрит, не пожелала с ними разговаривать. Не хотите ли навестить заболевшую приятельницу, спросил я, надеясь, что они уговорят ее что-нибудь съесть. Выхватив трубку у мужа, супружница злобно рявкнула: «Эта так называемая приятельница больше для нас не существует». Отбой. Черт его знает, что Морин начудила у шизиков… Я сидел дома, боясь оставить ее одну даже на минуту — призрак самоубийства витал по полуподвалу. Я испил полную чашу коктейля из страха и омерзения; ничего подобного мне не приходилось до того испытывать; о боже, это были только цветочки — ягодки впереди. Вечером третьего дня Морин встала с постели. Видения прекратились. Она умылась и глотнула апельсинового сока. Потом опустилась на стул в гостиной и битый час абсолютно молча и неподвижно просидела, закутавшись в мой махровый халат. Глядела в одну точку.
— Раз уж тебе стало лучше, — сказал я, — пойду пройдусь. Подышу свежим воздухом. Надеюсь, за
