вспомнил кровь и запах паленого волоса и чувствовал, как глубокая ярость медленно разгорается в моей груди. Признаюсь, той ночью в голове моей кипели темные мстительные мысли.
Но годы в Тарбеане по капле влили в меня твердую, как железо, практичность. Я знал, что месть — это только детская фантазия. Мне пятнадцать лет. Что я могу сделать?
В одном я был уверен. Это всплыло, когда я лежал и вспоминал. Хелиакс тогда спросил Пепла:
«Кто защищает тебя от амир? От певцов? От ситхе? От всего в мире, что могло бы тебе повредить?»
У чандриан есть враги. Если мне удастся найти их, они помогут мне. Я не имел ни малейшего представления о том, кто такие «певцы» или «ситхе». Но всякий знает, что амир были рыцарями церкви, могучей десницей Атуранской империи. К сожалению, всякий также знает, что последние три сотни лет амир нет на белом свете: орден распался вместе с империей.
Но Хелиакс говорил о них так, словно они по-прежнему существовали. А история Скарпи намекала, что амир начались с Селитоса, а не с Атуранской империи, как меня учили. Очевидно, в этой истории таилось еще много из того, что мне требовалось узнать.
Чем больше я думал об этом, тем больше вопросов у меня возникало. Сомнительно, чтобы чандрианы убивали каждого, кто собирает истории или поет песни о них. Всякий знает про них историю-другую, а каждый ребенок тут же споет дурацкую песенку об их знаках. Что сделало песню моих родителей столь опасной?
Вопросы росли как снежный ком. Теперь было только одно место, куда я мог пойти за ответом.
Я перетряхнул свои скудные пожитки: лоскутное одеяло и холщовый мешок с соломой, заменяющий подушку, пол-литровая бутылка с пробкой, до середины наполненная чистой водой. Кусок парусины, который я утяжелял кирпичами и использовал как защиту от ветра в холодные ночи. Пара кубиков соли и один потрепанный башмак, слишком маленький для меня. Я надеялся обменять его на что-нибудь.
И двадцать семь железных пенни общепринятой монетой — мои «дождливые» деньги. Несколько дней назад они казались мне огромным кладом, но теперь я знал, что этого будет мало.
Когда солнце начало подниматься, я достал из укромного места под стропилами «Риторику и логику», развернул потрепанную холстину, защищавшую книгу, с радостью обнаружив, что она суха и цела. Я ощупывал гладкую кожу переплета. Подносил книгу к лицу и вдыхал запах Бенова фургона, специй и дрожжей с едкой примесью кислот и химических солей. Это была последняя вещица из моего прошлого.
Я открыл книгу на первой странице и прочел посвящение, написанное Беном больше трех лет назад:
Квоут!
Защищайся в Университете так, чтобы я гордился тобой. Помни песню твоего отца. Избегай глупостей. Твой друг
Я кивнул и перевернул страницу.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
РАЗОРВАННЫЙ ПЕРЕПЛЕТ
Вывеска над дверью гласила: «Разорванный переплет». Я счел это великолепным знаком и вошел.
За конторкой сидел длинный тощий человек с редкими волосами; я решил, что это хозяин. Он раздраженно поднял глаза от бухгалтерской книги.
Решив свести любезности к минимуму, я прошел к конторке и протянул ему книгу.
— Сколько вы мне дадите за это?
Хозяин профессионально пролистал ее, щупая бумагу пальцами, посмотрел на корешок и, пожав плечами, сказал:
— Пару йот.
— Она стоит больше! — негодующе воскликнул я.
— Она стоит столько, сколько ты сможешь за нее выручить, — трезво возразил он. — Я дам тебе полтора.
— Два таланта и возможность выкупить ее в течение месяца.
Он издал короткий лающий смешок.
— Здесь не ломбард!
Одной рукой он через конторку толкнул книгу мне, а второй взял перо.
— Двадцать дней?
Он поколебался, затем еще раз быстро осмотрел книгу, достал кошелек и вытащил два тяжелых серебряных таланта. Я давным-давно не видел столько денег сразу.
Он пихнул мне монеты через стол. Я сдержал желание схватить их немедленно и сказал:
— Мне нужна расписка.
На этот раз хозяин посмотрел на меня столь долгим и тяжелым взглядом, что я немного занервничал. Только тогда я осознал, как все это выглядит: мальчишка, покрытый годовым слоем уличной грязи, пытается получить расписку за книгу, которую, несомненно, украл.
Наконец хозяин еще раз пожал плечами и нацарапал на листке бумаги несколько слов. Подведя под ними черту, он показал пером:
— Распишись здесь.
Я посмотрел на расписку. Надпись гласила:
«Я, нижеподписавшийся, сим удостоверяю, что не умею ни читать, ни писать».
Я поднял взгляд на хозяина лавки, сохранявшего полную невозмутимость, обмакнул перо и аккуратно вывел буквы «О. О.», как инициалы.
Он помахал бумагой, чтобы чернила скорее высохли, и отправил расписку мне через конторку.
— А что значит твое «О»? — спросил он со слабым намеком на улыбку.
— Отмена, — ответил я. — Это означает, что нечто, обычно контракт, объявляется недействительным. Вторая «О» означает обжиг, акт помещения человека в огонь.
Хозяин озадаченно посмотрел на меня.
— Обжиг — это наказание за подделку документов в Джанпуе. Полагаю, фальшивые расписки попадают в эту категорию.
Я не шевельнулся, чтобы взять деньги или расписку. Повисла напряженная тишина.
— Здесь не Джанпуй, — заметил он с тщательно выверенным спокойствием.
— Верно, — согласился я. — У вас прекрасное чутье на отъем чужих денег. Возможно, мне стоит добавить третью «О».
Хозяин еще раз лающе хохотнул и улыбнулся:
— Ты убедил меня, юный мастер. — Он вытащил чистый листок бумага и положил передо мной. — Ты напиши мне расписку, а я ее подпишу.
Взяв перо, я написал:
«Я, нижеподписавшийся, соглашаюсь вернуть экземпляр книги „Риторика и логика“ с дарственной надписью Квоуту, подателю сей расписки, в обмен на два серебряных пенни при условии, что он представит эту расписку до…»
Я посмотрел на хозяина:
— Какой сегодня день?
— Оден. Тридцать восьмое.
Я потерял привычку отслеживать даты. На улице все дни похожи один на другой, разве что обычно люди чуть пьянее в хаэтен и чуть щедрее в скорбенье.
Но если сегодня тридцать восьмое, то у меня осталось всего пять дней, чтобы добраться до
