Ужин подходит к концу. За овальным столом собрались все, кроме Хинкуса. Госпожа Сневар сидит во главе стола между Мозесом и Симонэ, напротив нее, между Олафом и дю Банрстокром сидит Брюн (уже без шлема, но по-прежнему в огромных непроницаемых очках). Посередине, между Симонэ и Олафом, сидит Глебски, а место напротив него, хотя там поставлен прибор, пустует. Все веселы или, по крайней мере, оживлены, только Мозес жует в некоей мрачной рассеянности.
— Приезжает как-то один штабс-капитан в незнакомый город… — произносит Симонэ.
— Пощадите, господин Симонэ! — блеет дю Барнстокр.
— Чего там, пускай рассказывает, — вступается Брюн. — Валяйте, физик…
— Ну, останавливается он в гостинице, — продолжает Симонэ с энтузиазмом, — и велит позвать хозяина. А надо вам сказать, что у хозяина этого… — Симонэ вдруг замолкает и оглядывается. — Впрочем, пардон, — произносит он. — Я опять совершенно упустил из виду… Такие анекдоты в присутствии прекрасных дам… — Он кланяется госпоже Сневар, та смеется. — А также в присутствии дев… э-э… вообще юношества… — Он смотрит на Брюн. — Как-то… э-э…
— А, дурацкий анекдот! — говорит Брюн с пренебрежением. — «Все прекрасно, но не делится пополам…» Этот, что ли?
— Именно, дитя мое! — восклицает Симонэ и разражается хохотом. — Смешно, не правда ли?
— Старо и глупо, — решительно говорит Брюн.
— Делится пополам? — добродушно осведомляется Олаф.
— Не делится! — сердито поправляет Брюн.
— Ага, не делится… — озадаченно произносит Олаф. — А что именно не делится?
Брюн, разъярившись окончательно, раскрывает было рот для ответа, но дю Барнстокр делает неуловимое движение, и во рту Брюн оказывается румяное яблоко, от которого Брюн тут же сочно откусывает.
— Господа! — блеет дю Барнстокр. — А что вы скажете насчет небольшой партии в винт после ужина? Есть желающие?
Мозес впервые обнаруживает признак интереса к происходящему.
— В винт? — сипит он. — Недурная мысль. Я бы не отказался.
— Прекрасно! — говорит дю Барнстокр. — Я! — отзывается Олаф, ослепительно улыбаясь.
— Продуетесь, Олаф, — сердито говорит Брюн. — Не знаю, как там господин Мозес, но он, видно, за себя постоит, а вас этот дю…
— Барнстокр, — подсказывает дю Барнстокр.
— Вас он обдерет как липку.
— Меня нельзя ободрать как липку, — серьезно говорит Олаф.
— Итак, — произносит дю Барнстокр, — трое есть. Кто-нибудь еще?
— Только недолго, — сипит Мозес — Час-полтора. У меня режим.
— Конечно, конечно… Где соберемся?
— Можно прямо здесь, в столовой, — говорит госпожа Сневар. — Если угодно, я подам сюда вам из бара освежающего… А господин Хинкус, между прочим, и к ужину не спустился. Брюн, может быть, он просто забыл?
— А! — с отвращением говорит Брюн. — Ему двадцать раз было говорено. Объявил, что с крыши не сойдет, и точка… Ну, пришлось мне плюнуть и уйти…
— Нет, так нельзя, — говорит госпожа Сневар, поднимаясь. — Я все-таки пойду и попробую…
Глебски вскакивает.
— Позвольте мне, — предлагает он. — Я его приведу.
— Если вы так любезны…
Глебски выходит, поднимается по железной лестнице, толкает грубую деревянную дверь и оказывается в низком круглом павильончике, сплошь застекленном, с узкими скамейками вдоль стен. Фанерная дверь, ведущая на крышу, закрыта. Глебски тянет за ручку, слышится раздирающий скрип несмазанных петель. Дверь отворяется, и Глебски видит Хинкуса.
Лицо Хинкуса ужасно: сине-багровое в свете заходящего солнца, застывшее, с перекошенным ртом, с выкатившимися глазами. Левой рукой он придерживает на колене бутылку, правая засунута глубоко за отворот шубы.
— Это я, — осторожно произносит Глебски. — Я вас испугал? Хинкус делает судорожное глотательное движение, затем отвечает:
— Я тут задремал… Сон какой-то поганый…
Глебски озирается. Плоская крыша покрыта толстым слоем снега. Снег вокруг павильончика утоптан, а дальше, к шезлонгу, на котором сидит Хинкус, ведет тропинка. И отсюда, крыши, вся долина видна, как на ладони, — тихая и розовая в свете заката.
— Идите поешьте, — говорит Глебски. — Ужин кончается.
— Пусть кончается… — бормочет Хинкус — Мне эти ваш ужины ни к чему…
Глебски выдыхает клуб пара, поеживается и оглядывает небо. Напротив зарева заката в темном небе встает из-за скалистого хребта яркая полная луна.
— Тихая ночь будет, — говорит Глебски. — Ясная.
— И хорошо, что ясная… — бормочет Хинкус. Кашляет. — Туберкулез у меня, — жалуется он. — Мне свежий воздух прописан. Круглые сутки. Все врачи говорят. И еще мясо черномясой курицы… А вы мне с ужином своим… а там у вас накурено, дышать нечем…
Хинкус замолчал, прислушиваясь. Кто-то еще поднимается по железной лестнице. Пронзительно скрипит фанерная дверь павильончика.
— Видите, еще кто-то… — начинает Глебски и осекается. Лицо Хинкуса снова стало похоже на уродливую маску — рот перекосился, на посиневших щеках выступили капли пота. Дверь павильончика открывается, и на пороге появляется госпожа Сневар.
— Господа! — говорит она с обворожительной улыбкой. — Господин Хинкус! Ну что такое даже такая прекрасная, но холодная погода по сравнению с прекрасной и горячей пуляркой?
Глебски пристально смотрит на Хинкуса. Тот совсем ушел в воротник своей огромной шубы, только глаза поблескивают как у тарантула в норке.
— Господин Хинкус! — продолжает хозяйка. — Пулярка изнемогает в собственном соку! Пойдемте же! А потом опять сюда вернетесь…
— Хватит! — визгливо орет Хинкус — Провалитесь вы с вашими пулярками! Ничего не желаю! За свои деньги буду иметь что желаю, и не ваше это дело! Понятно? Всё!
— Но, господин Хинкус… — начинает несколько испуганно хозяйка.
— Всё! Всё! Всё! — истерически кричит Хинкус — Понятно? Всё!
Глебски берет хозяйку под руку.
— Пойдемте, госпожа Сневар, — говорит он негромко. — Пойдемте…
Они спускаются по железной лестнице — впереди Глебски, за ним хозяйка. Когда она сходит с последней ступеньки, Глебски подхватывает ее и слегка прижимает к себе. Она освобождается.
— Вот видите… — произносит она, не глядя на него. — Вот он какой…
— Да, не без странностей…
Они стоят у подножья железной лестницы. Глебски оглядывается. В коридоре пусто. Со стороны столовой доносится тихая музыка.
— У меня к вам просьба, госпожа Сневар, — говорит Глебски.
— Да?
— Я бы хотел взглянуть, что делается в номере у этого Хинкуса.
Глаза хозяйки расширяются.
— Вы думаете, что он…
— Ничего такого я не думаю, — нетерпеливо говорит Глебски. — Проводите меня. И откройте.
Роясь на ходу в кармане мехового жилета, госпожа Сневар идет в противоположный от столовой конец коридора. Глебски следует за нею. У последней двери она останавливается, молча отпирает дверь и пропускает в номер инспектора. Тот говорит:
