получилось у них случайно, как попутное следствие анатомо-физиологических изменений… Понимаете, физиология тесно связана с центральной нервной, и чтобы приспособить Малыша, им пришлось основательно покопаться в его мозгу… С другой стороны, можно допустить, что они использовали резервы его мозга целенаправленно. Но тогда возникает целый веер предположений. Например: они стремились сохранить у Малыша все его младенческие воспоминания и впечатления, с тем чтобы облегчить ему обратную адаптацию, в случае если он опять попадет в человеческое общество. Вы сами видите, что Малыш удивительно легко сошелся с нами, видимо, мы не кажемся ему ни уродами, ни чудовищами… а эмоциональная память подсказывает ему, что существа нашего облика являются добрыми и родными. Правда, такое предположение говорит прямо-таки о феноменальной предусмотрительности и гуманности аборигенов, во что поверить трудно, если учесть, что, судя по всему, они все-таки не гуманоиды… Должен вам сказать, что от этих аборигенов у меня голова кругом идет… Пока я совершенно не способен слить воедино все, что говорит о них Малыш… Я всю ночь просидел у бортового вычислителя, но не получил ничего, кроме очевидностей: муравьиная матка и муравейник, центральный мозг с автономными информаторами, ограниченное биополе с локализованными флюктуациями плотности… и другие разные сказки… всякие сапоги всмятку, которые можно придумывать по десятку в день, которых никто никогда не видел и в которые никто никогда не верил… Стась, пожалуйста, еще кружечку… Спасибо. Честно говоря, я, конечно, рассчитывал, что все будет проще. Я рассчитывал, что Малыш просто представит нам своих воспитателей и будет служить переводчиком и комментатором. Но имеет место какая-то осечка… Видимо, шестой постулат Бюлова на самом деле не является постулатом… Ну что ж, тем интереснее… Роль Малыша возрастает необычайно. Я решил, что сегодня в контакт с ним не вступаю. Сегодня в контакт вступаете вы трое. Стась, вы покажете ему своего Тома. Дик, вы будете играть с ним в мяч и катать его на глайдере. Не стесняйтесь с ним, ребята, веселее, проще! Представьте себе, что он ваш младший братишка-вундеркинд… Яков, вам придется побыть на вахте. Ну, а если Малыш доберется и до вас, как-нибудь соберитесь с силами, позвольте ему подергать вас за бакенбарды, очень он ими интересуется. А я притаюсь, как паук, буду за всем этим наблюдать и записывать… Если он будет спрашивать обо мне, скажите, что я думаю над его последним вопросом. Пойте ему песни, покажите ему кино… Покажите ему вычислитель, Стась, расскажите, как он действует, попробуйте считать с ним наперегонки. Думаю, здесь вас ожидает некоторый сюрприз… И попытайтесь все-таки накормить его. Пусть он раскроет рот, убедите его, что будет хорошо, и влейте в него через какой-нибудь сифон банку сгущенки… Не брезгуйте, не брезгуйте, представьте себе, что это ваш братишка… И не забудьте «третий глаз»… По местам, ребята, по местам!
Тендер одним духом допил молоко, вскочил и умчался. Мы посмотрели друг на друга.
— Вопросы есть, инспектор? — спросил Дик.
— Нет, капитан, — сказал я. — Вопросов нет, капитан. Вас вижу, но не слышу.
— Все это, конечно, хорошо, — задумчиво проговорил Вандерхузе. — Мне бакенбардов не жалко. Но!
— Вот именно, — сказал Дик, поднимаясь. — Но.
— Я хочу сказать, — продолжал Вандерхузе, — что вчера была радиограмма от Горбовского. Он самым деликатным образом, но совершенно недвусмысленно просил Тендера не форсировать контакта. И он снова намекал, что был бы рад к нам присоединиться.
— И что Тендер? — спросил я. Вандерхузе задрал голову и поглядел на меня поверх носа, лаская левый бакенбард.
— Тендер высказался об этом непочтительно, — сказал он. — Устно, конечно. Ответил же он в том смысле, что благодарит за совет.
— И? — сказал я. Мне очень хотелось поглядеть на Горбовского. Я его толком никогда не видел.
— И все, — сказал Вандерхузе, поднимаясь.
Мы гурьбой отправились в рубку и прежде всего нацепили на лоб обручи с «третьим глазом» — знаете, эти портативные телепередатчики для разведчиков-одиночек, чтобы можно было непрерывно передавать визуальную и акустическую информацию — все то, что видит и слышит сам разведчик. Простая, но остроумная штука, ее совсем недавно стали включать в комплекты оборудования ЭРов. Пришлось немножко повозиться, пока мы подгоняли обручи, чтобы они не давили на виски, не сваливались на нос и чтобы объектив не экранировался капюшоном. Пока мы возились, в рубку ввалился Тендер с огромным количеством самой разнообразной аппаратуры. Тут был и транслятор, и ручной вычислитель, и эти штуки — забыл, как называются, — для анализа запахов, и еще много чего. Он свалил все это на стол и с огромным удивлением спросил: «Как, вы еще здесь?» Не знаю, куда это он так спешил: горизонты были чисты, Малышом и не пахло. Потом Дик отправился к себе в каюту искать мяч, а я выпустил на волю Тома и погнал его на взлетную полосу. Солнце уже поднялось, ночной морозец спал, но было все-таки еще очень холодно. Нос у меня сразу закоченел. Вдобавок легким, но очень злым ветерком-хиусом тянуло с океана.
Я немного погонял Тома по полосе, чтобы дать ему размяться. Том был страшно доволен и все время испрашивал приказаний. Потом подошел Дик с мячом, и мы, чтобы не замерзнуть, немножко постукали — честно говоря, не без удовольствия. Я все ждал, что Дик по своему обыкновению войдет в азарт, но он был какой-то вялый. В конце концов мне это надоело, и я спросил, что с ним. Он поставил мяч на рубчатку полосы, сел на него, подобрав доху, и пригорюнился. Том немедленно придвинулся к нему и спросил приказаний, но Дик не обратил на него никакого внимания.
— В чем все-таки дело? — спросил я.
Дик посмотрел на меня и отвернулся.
— Может быть, ты все-таки ответишь? — спросил я, не столько уязвленный, сколько удивленный такой невежливостью.
— Ветерок нынче, — произнес Дик, рассеянно оглядывая небо.
— Ветерок нынче, — повторил я в недоумении.
— Да, ветерок. Интересно, как там у них на экранах, видимость хорошая?
Тут до меня дошло.
— Бакал-дака, — произнес он. — Треке-тикий глаказ. Накас слыкы-шики-укут.
— Сакам бакал-дака, — ответствовал я. — Такам жеке тра-кан-сляка-токор…
— И то верно, — сказал Дик, — Вот я и говорю: ветерок, мол.
— Да-а, — подтвердил я. — Что ветерок, то ветерок.
Но в общем я не понимал, что происходит с Диком. Видно было, что замысел Тендера ему не нравится, но почему — это было мне недоступно. Лично я считал, что это совершенно правильный план: раз уж аборигены такие пентюхи, то единственный путь к ним лежит через Малыша. Значит, Малыша надобно завоевать прочно и окончательно. Тендеру это, по-видимому, не удалось, он призвал нас на помощь, почему бы не попробовать? Я, например, с удовольствием бы повозился с Малышом. Я вообще люблю детей, особенно таких вот: самые интересные ребятишки — в десять-двенадцать лет…
Я постоял возле Дика, пытаясь придумать какую-нибудь нейтральную тему для беседы, ничего, кроме того же ветерка, не придумал, и вдруг, неожиданно для себя, решил пройтись. Я ведь ни разу еще не бродил здесь по окрестностям, без малого неделю здесь нахожусь, а по земле этой так толком и не ходил, только на экранах видел. К тому же был шанс наткнуться где-нибудь в зарослях на Малыша, а это было бы уже не только приятно, но и полезно для дела: завязать с ним беседу в привычной для него обстановке. Я изложил все эти соображения Дику и, увидев, что ответа от него не дождешься, сунул нос в меховой воротник, засунул руки поглубже в карманы и направился к болоту. Том, изнемогая от услужливости, покатил было за мной, но я велел ему оставаться на месте и ждать дальнейших указаний.
В болото я, конечно, не полез, а двинулся в обход, продираясь через заросли кустарника. Жалкая была здесь растительность — бледная, худосочная, вялые синеватые листочки с металлическим отливом, хрупкие узловатые веточки, пятнистая оранжевая кора. Кусты редко достигали моего роста, так что вряд ли Вандерхузе рисковал здесь своими бакенбардами. Под ногами упруго подавался толстый слой палых листьев, перемешанных с песком, в тени искрился иней. Но при всем том растительность эта вызывала к себе определенное уважение; наверное, очень нелегко было ей произрастать здесь: ночью температура падала до минус двадцати, днем редко поднималась выше нуля, а под корнями сплошной соленый песок. Не думаю, чтобы какое-нибудь земное растение сумело бы приспособиться к таким безрадостным условиям. Мне страшно было подумать, что среди этих промерзших кустов по мерзлому заиндевелому песку бродит, ступая босыми пятками, голый человечек.
