также привозил в Виндзор свою молодую американскую жену. «Король вел себя со мной как самый что ни на есть милый дедушка», — вспоминала потом она.
Ту же систему кнута и пряника он применял и ко всем тем официальным лицам, которые, не являясь придворными, выполняли роль связующего звена между дворцом и правительством или же представляли его за границей. Если намеченные планы срывались, никто не оставался в неведении относительно недовольства короля, особенно если дело касалось флота. Во время одного смотра, наблюдая за флагманским кораблем, король заметил, что нижний конец сходни на три фута выше планшира его собственного катера. «Когда я отправляюсь в Лондон, — рявкнул он, — у моего экипажа сначала проверяют, вертятся ли колеса. Когда я инспектирую свой флот, то ожидаю, чтобы здесь было сделано то же самое!»
Однако государственные служащие также неоднократно ощущали на себе его сочувствие и понимание, причем зачастую именно тогда, когда они больше всего в этом нуждались. Когда с должности постоянного заместителя министра иностранных дел вышел на пенсию сэр Артур Николсон, отец будущего биографа короля, тот, сообразив, что в жизни этого дипломата образовалась чудовищная пустота, под предлогом перегруженности Стамфордхэма работой предложил Николсону каждое утро приезжать во дворец и разбирать с ним свежие телеграммы. Это продолжалось до тех пор, пока Николсон не нашел себе более увлекательную работу в Сити. Такое же внимание король проявил к сэру Эдварду Григгу, только что вернувшемуся из Кении после нелегкой службы на посту губернатора этой колонии. «Я знаю, что Вы сейчас чувствуете, — сказал ему король. — Вы долго отсутствовали и очень много трудились. Не все получилось так, как Вы хотели, но никто даже не потрудился понять, что Вы все-таки прилагали все усилия и что Вам было тяжело, и никто не догадался хотя бы сказать Вам спасибо. Так вот, я говорю Вам сейчас спасибо».
Такую заботливость король проявлял до конца дней. Почти перед самой смертью король из Сандрингема направил письмо в Форин оффис с просьбой, чтобы одному переутомленному работой чиновнику, Роберту Ванситтарту, дали «хорошо отдохнуть, в чем, как понимает король, он очень нуждается».
Гарольд Ласки однажды определил роль личного секретаря суверена как «почетное рабство». Этими словами можно охарактеризовать и личную жизнь королевы Марии. Более сорока лет она верно охраняла покой мужа, защищая от всего, что могло бы вызвать у него тревогу и раздражение. Ради этого она пожертвовала собственными интересами, удовлетворяя любую его прихоть без возражений и даже без вопросов. Ее рабство, хотя и добровольное, было тем не менее абсолютным.
Наиболее очевидно это проявлялось в ее внешнем облике. Надев в 1914 г., во время государственного визита во Францию, платье, фасон которого к тому времени уже вышел из моды, она и десятилетие спустя не рассталась с длинными и пышными юбками, шляпами без полей и старомодными зонтиками. Вскоре после войны она, правда, пару раз попыталась соответствовать веяниям моды, надев летнюю шляпу с широкими полями и чуть-чуть приподняв подол платья, чтобы были видны ее элегантные лодыжки. Однако король, такой же тиран, как и его отец, когда дело касалось гардероба, был недоволен подобными переменами, и королева снова вернулась к величественному стилю, не связанному ни с одной конкретной эпохой. Нельзя, правда, сказать, чтобы это ей не шло. Вернувшись после десятилетнего отсутствия в Лондон, Менсдорф писал: «Она выглядит гораздо красивее — с седыми волосами женщины в возрасте, но с молодым и свежим цветом лица. Она не прибавила в весе и сегодня смотрится более привлекательно, чем когда-либо раньше».
Косметику королева отвергала и осуждала, когда ею пользовались другие. Одна юная герцогиня, которой велели поцеловать на балу королеве руку, сделала это с таким рвением, что на лайковой перчатке остался четкий багровый отпечаток. «Она одарила меня испепеляющим взглядом, которым было сказано все, — пишет „преступница“, — и я с позором удалилась». Одежда, которая на других выглядела бы нелепо, на ней лишь казалась упреком напрасному беспокойству модельеров. На завтрак королева обычно надевала очень большой меховой воротник, окрашенный в пурпурный цвет, и ток, шляпу без полей, целиком сделанную из искусственных анютиных глазок; однажды во время приема на открытом воздухе она показалась господину Шэннону «настоящей Юнгфрау,[119] белой и сверкающей на солнце». Леди Памела Берри, ошеломленная вечерней демонстрацией драгоценностей, среди которых было пять бриллиантовых колье, воскликнула: «Она захватила все самое лучшее!»
Так же, как и в вопросах моды, в планировании семейного отдыха королева всецело полагалась на вкусы мужа. Ей очень хотелось порой отправиться на экскурсию по музеям и замкам Европы, которая, несомненно, обогатила бы ее познания в истории и искусстве! Вместо этого она без разговоров отправлялась в скучный Балморал. Правда, в 1925 г., по совету докторов, король неохотно согласился совершить круиз по Средиземному морю. Королева, естественно, его сопровождала, однако, к ее сожалению, с ними отправилась и принцесса Виктория, которую пригласили, чтобы дать неделю-другую отдыха от ухода за королевой Александрой в Сандрингеме. Поездка получилась весьма неудачной. Любовь королевы к красотам природы и древним монументам только распаляла врожденное мещанство ее невестки, которая не только сама откровенно насмехалась над ней, но и подстрекала короля делать то же самое. «Я так рада, что вернулась», — записала по возвращении домой несчастная королева.
Скромная по натуре, она не желала демонстрировать свое вмешательство в государственные дела, потому выработала собственный метод помощи королю в случаях замешательства и при скверных предчувствиях: королева просила Стамфордхэма или иных доверенных лиц короля выдавать ее советы за свои. От одной напасти супруга защищала его совершенно самостоятельно: она не любила, чтобы ему противоречили, особенно за столом и тем более женщины. Любая нарушительница этого табу встречала с ее стороны яростное осуждение; редкая демонстрация темперамента королевы запоминалась еще больше. Говорили, что она единственная, кто внушает благоговение бесстрашной Нэнси Астор. Даже окружающий ландшафт должен был держать перед ней дистанцию. Однажды, когда королева инспектировала новые сады в Виндзоре, ее шляпу задел низко висевший сук дерева. Королева сурово посмотрела на бесстыдную ветку, но ничего не сказала.
Королева Мария непреклонно защищала достоинство монарха и величие, даже божественность монархии. Тем не менее она не была лишена чувства юмора, хотя при жизни мужа, возможно, его подавляла. Принцесса Алиса говорила о своей невестке: «В юности она была веселая и забавная, на нее часто нападали приступы смеха. Будучи королевой, она сделалась такой уравновешенной, такой posee.[120] Но после смерти короля она снова расцвела, и стали видны все ее личные достоинства».
Юмор королевы Марии иногда находил проявление в тех немного злых розыгрышах, которыми, вероятно, во всем мире отличаются королевские особы. Собак королева не очень любила, однако, находясь в гостях в Бадминтоне, у своей племянницы герцогини Бофор, к одной из них прониклась такими теплыми чувствами, что каждый вечер после ужина торжественно давала ей собачье печенье. Однажды вечером на ужин приехал местный епископ, которому королева и делегировала свои полномочия, вручив кусок печенья и в нескольких словах объяснив суть дела. Однако прелат был несколько глуховат и решил, что это своеобразный знак королевского внимания. С подозрением оглядев угощение, он все же съел его. Присутствующие, давясь от смеха, даже не попытались объяснить ему его ошибку. Смеяться начали только после ухода прелата. История получилась не очень красивая.
Надо признать, что чаще королева демонстрировала более мягкий юмор. Когда одна подруга упомянула о некой скандально известной леди, которая в связи с многочисленными замужествами семь раз меняла фамилию, королева заметила: «Что ж, мне тоже пришлось сменить много имен: принцесса Мэй, герцогиня Йоркская, герцогиня Корнуоллская, принцесса Уэльская, королева. Но если у меня так получилось случайно, то у нее — исключительно благодаря собственной предприимчивости».
Лорд Маунтбэттен часто рассказывал о тех необычных обстоятельствах, при которых узнал о смерти отца. Принц Людвиг Баттенберг так полностью и не оправился от вынужденной отставки с поста 1-го морского лорда, став в 1914 г. жертвой своего немецкого происхождения. Однако в очередную годовщину начала войны, 4 августа 1921 г., он в качестве запоздалого признания его заслуг перед Королевскими ВМС получил звание адмирала флота. В следующем месяце его сын, служивший на корабле его величества «Репалс»,[121] добился разрешения от своего командира пригласить принца Людвига (теперь уже маркиза Милфорда Хейвена) в короткий круиз по Северному морю на
