негативным. Так, он приказал Эшеру уничтожить все письма герцогини Джорджианы Девонширской к Георгу IV. На сей раз, однако, верный слуга не подчинился королевскому приказу. Нескромные письма он перенес в собственную библиотеку, и почти через полвека они были проданы его потомками.
«Здесь чрезвычайно спокойно и все по-домашнему, — писал Эшер весной 1911 г. — Мы вернулись к образу жизни королевы Виктории. Ужин в Дубовой комнате, затем все сидят в гостиной до самого чая, после чего расходятся по своим делам, а король отправляется работать. Он рано ложится спать». Адмиралу Фишеру он говорил, что это похоже на пребывание в тихом доме приходского священника. Правда, не все гости одобряли происшедшие перемены. Лорд Крюэ, министр в правительстве либералов, приглашенный в Виндзор на Аскотскую неделю, тосковал по «сильной и властной личности» короля Эдуарда. А Менсдорф раздраженно замечал: «Вечера очень скучны. Никакого бриджа, так что мы просто сидим без дела, что нагоняет тоску и чрезвычайно утомляет».
Макс Беербом отразил эти настроения светских людей в довольно слабой пьесе, озаглавленной «Ballade Tragique а Double refrain».[49] Ниже приводятся две строфы из воображаемой беседы придворного и придворной дамы:
Он:
Прошлым вечером я видел его с сельским священником;
Он говорил с ним о посещении больных…
Король гораздо скучнее королевы.
Она:
По крайней мере он не шьет,
Он не вышивает ярд за ярдом…
Королева гораздо скучнее короля.
Однажды за ужином леди Лейсестер, жена соседа короля по Норфолку, примерно в таком же духе жаловалась лорду Линкольнширу, обер-гофмейстеру королевского двора. Однако либерал-землевладелец не проявил никакого сочувствия. А в своем дневнике записал:
«Когда король взошел на престол, они все говорили: „Наконец-то у нас появилась сильная личность!“ Однако свою силу он проявил самым неожиданным образом. Будучи принцем Уэльским, он говорил очень свободно, и все думали, что он завзятый тори; аристократии это страшно нравилось. Потом они обнаружили, что он человек с сильной волей и ни в коей мере не подвержен женскому влиянию. Так что светское общество, к своему разочарованию, лишилось всякой возможности его „зацепить“».
Отношение короля к светскому обществу было достаточно определенным. «Мы уже довольно повидали всяческих интриг, когда некоторые леди совали нос не в свои дела, — заявил он как-то Менсдорфу. — Меня не интересуют другие жены, кроме собственной».
Это, однако, не избавило его от необходимости расплачиваться за не слишком аскетические привычки своего отца. Едва утихло дело Майлиуса, как этот образцовый семьянин столкнулся еще с одним скандалом. Графиня Уорвик, отчаянно нуждаясь в деньгах, чтобы расплатиться с кредиторами, дала знать, что собирается продать адресованные ей письма короля Эдуарда VII, написанные еще в бытность его принцем Уэльским. Назначенная ею цена приближалась к 100 тыс. фунтов стерлингов. Король Эдуард не был, конечно, Вольтером; в объявленную ею сумму она включила якобы затраченные ею суммы на приемы своего царственного и требовательного любовника. Узнав о ее намерении прибегнуть к шантажу, Артур дю Крос, депутат-консерватор и основатель компании по производству резины «Данлоп», вынужден был взять на себя роль посредника между леди Уорвик и королевским двором. В лице лорда Стамфордхэма она, однако, встретила достойного соперника. Он убедил дю Кроса продолжать финансовые переговоры до тех пор, пока королевский поверенный не сможет неожиданно для нее подготовить тайное заявление в Высокий суд. Суд решил, что публикация компрометирующих писем будет противозаконной — по крайней мере в Великобритании, — а чтобы у леди Уорвик не появилось искушение продать их американскому издателю, дю Крое оплатил ее долги, исчислявшиеся 64 тыс. фунтов. За эти и другие заслуги он в 1916 г. получил титул баронета.
Неизмеримая пропасть отделяла частную жизнь короля Георга и королевы Марии от того круга, в котором царили расточительство, шантаж и супружеская измена. Тем не менее их нельзя было считать какими-то неземными созданиями. Если того требовали обстоятельства, король с королевой появлялись на публике, давали банкеты и балы, перемещались из одного дворца в другой; в этом заключался их долг. Лучше всего, однако, они чувствовали себя в уединении скромного коттеджа, который в течение тридцати с лишним лет считали своим настоящим домом.
Йоркский коттедж в Сандрингеме не отличался какими-либо архитектурными достоинствами. Его описание, сделанное Гарольдом Николсоном, несет на себе отпечаток сдержанного пренебрежения: «Он был и остается мрачной маленькой виллой, окруженной зарослями лавра и рододендрона, затененной огромными веллингтониями[50] и отделенной лужайкой от пруда, на краю которого свинцовый пеликан уныло смотрит на бамбук и водяные лилии. Коричневый камень, добываемый в этих местах, был использован при строительстве этого дома, покрытого галечной штукатуркой, слегка оживленной нехитрой отделкой, имитирующей тюдоровский стиль. Комнаты с панелями из мореного дуба, овальными зеркалами в белых резных рамах, изразцовой плиткой и веерообразными окнами с витражами ничем не отличаются от аналогичных помещений любого дома в Сурбитоне или Верхнем Норвуде».
У обитателей Йоркского коттеджа подобный эстетический снобизм вызвал бы не столько возмущение, сколько непонимание. Он был компактным, уютным, а главное — он был их домом. Императрица Пруссии Виктория, по мнению семьи, унаследовавшая художественный вкус от своего отца, принца-консорта, писала дочери, греческой королеве: «Йоркский коттедж очень маленький, но великолепно оформлен, он бы тебя немало порадовал, и ты могла бы здесь многое позаимствовать для своего дома». Будущий архиепископ Ланг был очарован не меньше: «Это похоже на дом младшего священника».
У будущих поколений может вызывать удивление монарх, который, владея одной из самых блестящих в мире коллекций, покупал мебель на Тоттенхэм-Корт-роуд и вешал на стены репродукции картин из Королевской академии. Нет, король вовсе не был безразличен к окружающей обстановке. Будучи морским офицером, он охотно занимался оформлением своей каюты, но однажды выбранному стилю оставался верен навсегда и больше не хотел ничего менять. То, что удовлетворяло молодого герцога Йоркского, продолжало радовать и короля. Одна из деталей обстановки была его исключительным изобретением: стены своего кабинета он приказал обить ярко-красной тканью, использовавшейся для изготовления форменных брюк во французской армии. Ныне в Йоркском коттедже располагается контора управляющего сандрингемским поместьем, а в бывшем кабинете короля находится телефонный коммутатор; и хотя революционный цвет обоев несколько поблек от времени, он по-прежнему алый.
Если королева Мария и находила коттедж безобразным, то предпочитала об этом молчать. В любом случае в ее оценке картин доминировали семейные чувства, а не художественный вкус. Получалось, что ей меньше нравится Рембрандт или Рубенс, чем портрет какого-нибудь князька в куцем парике и с ленточкой ордена Подвязки. Вершиной критики служило для нее ироническое замечание по поводу рисунка на шторах: «Очевидно, они не могли забыть кукольный домик».
Следует сказать, что Йоркский коттедж был действительно небольшим. Регулярное появление все новых детей, из которых все, кроме самого старшего, здесь же и родились, требовало постоянных пристроек, включая такие неотъемлемые атрибуты эдвардианской эпохи, как классная комната и бильярдная. К началу нового царствования в лабиринте извилистых коридоров, узких лестниц и спален размером с чулан вынуждены были тесниться сорок человек. Кембриджский викарий каноник Эдвард Вудс, в 1924 г. приглашенный сюда на проповедь, отмечал, что здешняя гостиная меньше его собственной. Постоянный запах готовящейся пищи выдавал присутствие множества слуг, без которых не мог обойтись даже «малый Трианон». Однако в самом здании им негде оказалось спать, и король как-то заметил, что было бы хорошо, если бы слуги гнездились на деревьях. Проживавший в доме личный секретарь вынужден
