приготовления к церемонии, а Керзон, по словам Мюррея, «вел себя так, словно эта церемония устроена в его честь: прохода ему едва хватало». Не все гости, однако, вели себя столь спокойно. Один молодой служитель в конце дня сообщал, что подобрал три нитки жемчуга, три четверти бриллиантового ожерелья, двадцать брошей, шесть или семь браслетов и около двадцати выпавших из корон шариков. Свой улов он оценивал в 20 тыс. фунтов, а таких служителей было около двухсот.
«Нелегко приходится той голове, что носит корону» — эта фраза, которую Шекспир вложил в уста Генриха IV, для его преемников приобрела буквальный смысл. Корона святого Эдуарда, надеваемая только на коронацию, весит пять фунтов и в течение долгой церемонии причиняет обладателю тяжкие страдания. «Корона причинила мне сильную боль», — писала королева Виктория после своей коронации в 1838 г. Даже имперскую корону, которая весит значительно меньше, всего три с половиной фунта, она вскоре перестала надевать на открытие парламента. Ее примеру последовал Эдуард VII и предпочел короне треугольную шляпу фельдмаршала. Однако Георг V, напротив, держался за корону как символ тех обязанностей, которым посвятил всю жизнь. И вот в 1913 г. он решил посоветоваться на этот счет с правительством. Сэр Чарлз Хобхаус высокомерно заметил: «Утреннее заседание кабинета. Король чрезвычайно озабочен тем, что должен надевать на голову во время открытия парламента… Поскольку всем нам безразлично, что он наденет, согласились на корону…» Четыре дня спустя король запишет в дневнике: «Я был в короне, чего желали многие; на открытие парламента ее не надевали более шестидесяти лет».
Корона оказалось тяжелой ношей. В 1924 г. Георг V признался лорду Линкольнширу, что из-за нее у него так сильно болит голова, что он не может выдержать и пяти минут. В 1935 г., в возрасте семидесяти лет, он спросил премьер-министра, считает ли тот необходимым и далее ему носить корону. Макдональд ответил, что не видит в этом необходимости. Случилось, однако, так, что королю больше не довелось открывать сессию парламента. В тот год церемония, которой он так страшился, была отменена в связи со смертью принцессы Виктории, а через несколько недель корону положили ему на гроб.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
КОНСТИТУЦИОННЫЙ МОНАРХ
«Мои министры приходят и уходят, — сказал как-то король одному из друзей, — а я всегда остаюсь на месте». Бальфур, вызванный в Осборн, где при смерти лежала королева Виктория, был потрясен бесконечным потоком депеш, которые требовали ее внимания; а ведь он с 1885 г. почти беспрерывно занимал высокие посты. Ее внук в не меньшей степени был таким же пожизненным заключенным. Даже в Сандрингеме, свободный от церемониальных обязанностей, он вынужден был ежедневно проводить три или четыре часа за чтением государственных бумаг. В последний год царствования врачи предписали ему готовиться к серебряному юбилею, отправившись в короткий отпуск на море. Тем не менее сэр Сэмюэль Хор обнаружил, что король каждое утро работает с 8 ч. до 9 ч. 30 мин. и лишь после этого присоединяется за завтраком к королеве. Какая же притягательная сила заключалась в этих потрепанных красных чемоданчиках![54]
В отсутствие официально оформленной и опубликованной конституции полномочия короля теоретически были неограниченными. Бейджхот заявлял: монарх вправе без согласия парламента объявить войну Франции, чтобы завоевать Бретань, и заключить мир, пожертвовав Корнуоллом; сделать всех в королевстве пэрами, а каждую деревню университетом; распустить армию и флот, уволить государственных служащих и помиловать всех преступников.
Те льстивые выражения, в которых было принято — и принято сейчас — обращаться к суверену, также своего рода дань подобным фантазиям. Уинстон Черчилль, который как министр мог быть весьма несговорчивым, сменив министерство внутренних дел на Адмиралтейство, в октябре 1911 г. писал королю:
«Те чрезвычайно любезные слова, сказанные Вашим Величеством вчера в мой адрес, навсегда будут запечатлены в моем сердце с глубоким чувством благодарности и признательности. Для меня было высокой честью находиться столь близко к Вашему Величеству во время волнующих и незабываемых событий первого года Вашего счастливого и блистательно начавшегося царствования».
Но даже этот перл кажется едва ли не грубостью в сравнении с тем, что написал один из королевских приближенных:
«Лорд Эшер смиренно свидетельствует свое уважение Вашему Величеству и с величайшим почтением умоляет решить вопрос о том, будет ли „Избранная переписка королевы Виктории“ издана в трех или четырех томах…
Виконт Эшер надеется, что Ваше Величество простит его за то, что он рискнул высказать подобные замечания…
Виконт Эшер смиренно просит разрешения пожелать Вашему Величеству счастья и процветания в Новом году…»
Профессор Гарольд Ласки позднее весьма удивится, как человек со способностями Эшера смог почти сорок лет прожить в коленопреклоненном состоянии.
Эти живописные остатки абсолютизма скрывают за собой настоящую конституционную революцию. За последние три сотни лет королевская власть превратилась в абстракцию, именуемую короной; сменяющие друг друга, правительства хотя и действуют от имени короля, однако зависят только от результатов парламентских выборов. Чарлз Мастерман, министр в кабинете Асквита, шутливо писал о резком контрасте между архитектурой здания палаты общин и ее наиболее радикальными депутатами:
«Везде глаз встречает роскошную отделку стен и те строгие линии, которые так обожали Тюдоры. Что мы видим сейчас — так это господина Кейра Нарди в обстановке времен Генриха VIII; такое прекрасное и весьма характерное противоречие придает новой демократии чрезвычайно пикантный оттенок. Здесь, в цитадели чистейшего монархизма… ожидаешь встретить королеву Елизавету, а вместо этого наталкиваешься — подумать только! — на Джона Бернса».
Бейджхот сформулировал свою мысль более лаконично: «Под монархическими одеждами скрывается республика».
Как ни парадоксально, подобная эрозия королевской власти объяснялась верой в тот постулат, что «король не может сделать ничего плохого»; можно подумать, что это своеобразная индульгенция. На самом деле смысл здесь совершенно другой: король непогрешим только потому, что его действия ему неподконтрольны; в качестве главы государства он практически не может выполнять никаких конституционных функций, за исключением тех, что ему посоветуют его министры, которые и несут за это ответственность. Король не может сделать ничего плохого, а вот его министры могут.
Становясь все более бессильным, институт монархии тем не менее остается важным инструментом правительства. Без королевского одобрения не может быть созван парламент, а его постановления не могут принять силу закона; не могут взиматься налоги; не может быть назначен ни один министр, судья, магистрат, епископ, посол или офицер вооруженных сил; недействительно ни одно награждение, помилование или повышение по государственной службе.
Таким образом, в теории суверен может просто застопорить правительственную машину, полностью отвергнув помощь министров. На практике, однако, о таких действиях он даже не помышляет, за исключением тех случаев, когда речь идет о мире и безопасности королевства.
