совершил первый за свое царствование официальный визит в Европу. Это была поездка в Париж, предпринятая монархом без особого энтузиазма, исключительно по рекомендации министра иностранных дел.
Испытание оказалось вовсе не таким мучительным, как опасался король. Оказанный ему в Париже теплый прием восстановил его уверенность в себе, и даже не вполне уверенный французский вызывал только симпатию. Президент Пуанкаре, отметив у гостя «легкий британский акцент», высказался так: «Он ищет нужное слово, но в конце концов его находит и в целом выражает мысли предельно ясно». Очевидно, однако, знаний французского языка королю вполне хватило, чтобы заметить, как республиканцы в толпе, оставаясь верными одновременно своим убеждениям и хорошим манерам, кричали не «
Добрая воля, олицетворением которой стал визит короля, была проявлена как нельзя кстати. Через несколько недель после его возвращения в Лондон хрупкие отношения с Францией переросли в военный союз, выдержавший четыре года изнурительной войны. Конечно, эффективность подобных визитов не следует переоценивать, однако если допустить, что Эдуард VII с его вдохновенным авантюризмом и подлинным шармом заложил основы англо-французского согласия, то его более флегматичный сын, несомненно, сыграл свою роль в его укреплении.
В такой взрывоопасной области, как англо-германские отношения, сдержанность и спокойствие короля Георга оказались большим подспорьем. Родители воспитали его в духе пренебрежения ко всему немецкому, и еще больше — к молодому императору, его кузену Вильгельму. Королева Александра, которая не забыла и не простила Пруссии агрессии против ее родной Дании, в 1888 г. писала о Вильгельме принцу Георгу: «О, это безумный и тщеславный осел, который всегда говорит, что папа и мама относятся к нему без должного уважения как к
Принц послушно вторил уничижительным высказываниям матери: «Как я понимаю, неугомонный Вильгельм только что побывал в Копенгагене; за каким дьяволом он туда отправился? Он повсюду рыщет, вмешиваясь в чужие дела, которые его вовсе не касаются».
Король Эдуард только поощрял эту вражду. Уязвленный тем пренебрежением, с которым император относился к сестре короля, его матери, он никогда не упускал случая поиздеваться над претенциозностью напыщенного, а иногда и дерзкого племянника.
Со временем, однако, будущий Георг V охладел к традициям семейной вендетты. Не обладая повышенной чувствительностью своего отца, он совершенно спокойно относился к изменчивому характеру Вильгельма. Его даже восхищали мужество императора и та ловкость, с которой он справлялся со своим физическим недостатком — высохшей рукой, когда они охотились в Сандрингеме. В 1900 г., будучи еще герцогом Йоркским, Георг попросил Вильгельма быть крестным отцом своего третьего сына принца Генриха, позднее ставшего герцогом Глостерским.
Вначале казалось, что смерть Эдуарда VII ознаменует резкое улучшение англо-германских отношений. Во время прощания с покойным в Вестминстер-холле очевидцы были тронуты тем, как новый монарх и его кузен пожимали друг другу руки над гробом умершего короля; по словам Менсдорфа, та сдержанная скромность, с которой держался император, выгодно отличалась от шумной оживленности греческой королевской семьи. В 1911 г. кайзер приехал в Лондон на торжественное открытие мемориала своей бабушки, королевы Виктории, воздвигнутого возле Букингемского дворца. Он снова зарекомендовал себя приятным гостем, хотя король и отклонил его странную просьбу о том, чтобы недавно посетивший Индию кронпринц получил звание почетного полковника хайберских стрелков.
За внешней приветливостью императора скрывалось, однако, его глубокое и необъяснимое недоверие к британской внешней политике. Король, сожалея, что вынужден столь часто «бряцать оружием», говорил Менсдорфу: «Немцы подозревают, что английские шпионы прячутся повсюду. На самом деле у нас не выделяются средства на секретную службу, или по крайней мере они гораздо меньше тех, что тратит любое государство, а наши шпионы относятся к числу самых слабых и неловких в мире. А германский шпионаж великолепно организован и щедро финансируется. В Портсмуте и Саутгемптоне всегда есть некоторое число немецких шпионов. От них у нас нет защиты, поэтому боюсь, что немецкие офицеры вполне могут обследовать все наши суда».
В 1911 г., в канун своего отъезда из Портсмута, кайзер устроил настоящий скандал, выкрикивая «угрозы и проклятия в адрес Англии» в присутствии принца Людвига Баттенберга, одного из высших британских адмиралов и королевского кузена. Это был явно не просто неловкий момент, однако король постарался выдать скандал за обыкновенное семейное недоразумение. Во время неформальной беседы в Букингемском дворце император выразил недовольство своей страны французским колониальным присутствием в Марокко и заявил о намерении Германии компенсировать это другими колониальными приобретениями, где-нибудь в Африке. Спустя два месяца, когда британское правительство гневно отреагировало на поход германской канонерки в марокканский порт Агадир, император напомнил, что предупреждал короля о предполагавшейся демонстрации силы, и король ему не возразил.
Этот эпизод, поставивший Европу на грань войны, иллюстрирует всю опасность неформальных дискуссий между конституционными монархами. В той области, где император имел возможность направлять политику своей страны, его британский кузен не обладал необходимыми полномочиями. Король никогда не забывал, как в 1890 г. отец повел его на встречу с Бисмарком; она состоялась всего через три дня после того, как казавшийся бессменным канцлер был отправлен в отставку молодым и неопытным императором. Тогда Бисмарк сказал своим посетителям:
«Я всегда говорил, что пробуду на этом посту всего три года. Первый год — император еще младенец. Второй год он будет ходить на помочах. На третьем — буду его направлять, а в конце этого года он научится ходить самостоятельно. В своих расчетах я ошибся всего на год».
К третьему году своего царствования Георг V отнюдь не обладал такой самостоятельностью. Узник парламентской демократии, он не только не мог уволить своих министров, но даже разъяснить проводимую ими политику без их позволения. В поисках решения ирландской проблемы он уже превысил дозволенные пределы своей конституционной роли; международными делами пусть занимаются другие. Поэтому он не без опасений отправился в 1913 г. в Берлин на свадьбу единственной дочери императора и герцога Брауншвейгского: чисто семейное событие могло стать потенциальным источником непонимания и раздора.
Одновременное присутствие на свадьбе короля Георга и русского царя Николая II и радовало, и беспокоило кайзера. Он был рад принимать у себя своих кузенов, каждый из которых являлся первым лицом древней династии и в то же время страшился неких интриг с их стороны. Позднее король вспоминал, как Вильгельм почти по-детски ревновал к близким отношениям, существовавшим между его британским и российским родственниками, и старался не оставлять их наедине. Когда им все же удавалось провести приватную беседу, король подозревал, что «Вильгельм стоит, прижавшись ухом к замочной скважине».
Из всех монархов германский император был, пожалуй, самым большим любителем поговорить. Он даже читал проповеди команде императорской яхты «Гогенцоллерн», при этом опуская, как он тактично поведал архиепископу Кентерберийскому, «всю догматическую чепуху». От долгих лекций по международным вопросам он избавил на свадьбе дочери лишь своего кузена, но не его личного секретаря. Фриц Понсонби отмечал:
«В разговорах с королем император не затрагивал никаких деликатных политических вопросов, но, когда на офицерском завтраке он сел рядом с Бигге, кайзер наконец дал себе волю. По его словам, ему причинило сильную боль известие, что мы послали против него 100 тыс. человек, оказывая помощь французам. „Меня нисколько не волнуют эти ваши сто тысяч. Плохо то, что вы заключаете союзы с разлагающимися странами вроде Франции и полуварварскими вроде России, выступая против нас, истинных