Клава притихла, наблюдая за жизнью муравьёв и одновременно наслаждаясь сладкими прикосновениями. Не переставая гладить Клаву травинкой, свободной рукой Аполлон стал медленно сдвигать юбку вверх, открывая всё новую и новую территорию для увлекательной чувственной игры. Из-под юбки показались девственно белые трусики из какого-то мелкосетчатого материала, плотно обтягивающие упругие ягодицы. Очень скоро вся территория до самых трусиков оказалась завоёвана травинкой.
Но Аполлон не остановился на этом. Он развернул стебель и продолжал гладить бёдра Клавы у самых ягодиц уже противоположным его концом, более упругим, но не менее нежным, чем кисточка. Конец стебля скользнул в одну из ячеек трусиков как раз между ягодиц, в самом низу, и продолжал уже за этой преградой выискивать всё новые чувствительные места, определяя путь наименьшего сопротивления, вращаясь, вибрируя и погружаясь всё глубже и глубже.
Аполлон повернул голову в сторону муравейника. Клаву уже не интересовала монотонная жизнь трудолюбивых насекомых. Голова её, в пышном обрамлении пшеничных волос, лежала в траве, повёрнутая в сторону, глаза были закрыты, а на губах – уже знакомая Аполлону счастливая улыбка.
А стебелёк всё продолжал и продолжал углубляться в ячейку трусиков. Со стороны муравейника послышалось тихое постанывание. Клавины ноги пришли в движение. Сначала оно было едва заметным, но по мере углубления стебелька, не перестававшего в руке Аполлона вращаться и вибрировать, становилось всё более и более энергичным. Плотно сжатые бёдра уже тёрлись одно о другое, вздрагивали, то приподнимались вместе с попой, то резко, с силой вдавливались в траву.
Аполлон расположился поудобней, опершись грудью на поясницу Клавы, и, продолжая правой рукой манипулировать стеблем, левую ладонь стал подсовывать Клаве под низ живота. Она с готовностью приподняла попку, облегчая продвижение Аполлоновой ладони. Он ощутил пальцами нежную кожу живота, завитки волосков на лобке, и, наконец, пылающую влажную плоть. Почувствовав, что рука Аполлона достигла цели, Клава вдавила её всей тяжестью этой части своего тела в траву. Они слились в едином порыве чувств, отведя прочь все условности ложного приличия и морали.
Когда стебель уже почти до самой кисточки скрылся в ячейке трусиков, Клава вздрогнула, и одновременно с этим Аполлон почувствовал, что его тоненькое трепетное орудие достигло предела. Он стал медленно вынимать его, не прекращая продольных и поперечных подёргиваний. Вынув до половины, снова, вращая и подёргивая, стал вводить внутрь до упора. Клавины тихий стон, не поддающиеся никакому описанию движения бёдер и попы, на которой покоился его подбородок, заставили трепетать всё его естество. Всё убыстряя темп, он продолжал работать стеблем, а пальцами другой руки массировать клитор.
Когда его пальцы и руки уже начали наливаться свинцом, и даже мелькнула предательская мысль, что может не хватить выносливости самых обыкновенных мышц, вроде бы и не имеющих прямого отношения к сексу, пляска Клавиного тела вдруг резко прекратилась. Клава замерла, напрягшись всем телом и так вдавив тыльную сторону ладони Аполлона в землю, что какой-то маленький не то сучок, не то корешок больно впился между суставов. При этом Аполлон почувствовал, как Клава обхватила руками его ногу и крепко-крепко прижала к своей груди. Послышался глубокий, со всхлипыванием, вдох, и вслед за ним – медленный выдох с протяжным томным 'о-о-ой'. Всё её тело расслабилось, по нему пробежала дрожь, и всё стихло.
Аполлон хотел освободить свою ногу из Клавиных объятий, но она не отпускала, прижимая к груди как какую-то драгоценность. Аполлон не был бы Аполлоном, если бы помешал женщине в её блаженстве. Поэтому он оставил свои попытки освободиться и, наоборот, приспустил ей трусики и тихонько касался круглых шелковистых ягодиц губами и языком.
Постепенно голова его отяжелела, опустилась в ложбинку между половинок великолепной Клавиной попы, и он забылся, разморённый пьянящим лесным воздухом, щебетанием птиц, стрекотанием насекомых и чувством выполненного перед женщиной долга.
То же самое, наверное, произошло и с Клавой, потому как очнулся Аполлон всё в том же положении. А очнулся он оттого, что что-то ползало у него по ноге под штаниной, и больно кусало. Он обернулся и увидел, что нога его, та, что была в объятиях Клавы, упирается в муравейник.
Он чмокнул голую попку, служившую ему подушкой, подтянул на ней трусики, задёрнул всю эту прелесть юбкой, и стал вытаскивать затёкшую ногу из-под Клавиной груди. Во сне Клава ещё сильнее стала, было, прижимать к себе Аполлонову ляжку, но тут открыла глаза и, окончательно проснувшись, позволила Аполлону освободиться и встать.
– У меня полные штаны муравьёв, – сказал он со смехом, вытряхивая из штанины насекомых.
Клава счастливо улыбалась и поправляла одежду и растрепавшиеся волосы.
– Мне никогда ещё не было так хорошо, – призналась она, глядя прямо в глаза Аполлону.
– Ты ещё по-собачьи не пробовала, – засмеялся Аполлон, с нежностью глядя на неё.
Клава смутилась от его взгляда и слов, и виновато опустила глаза. Аполлон опустился рядом с ней в траву, обнял её и поцеловал в кончик носа. Она поймала его губы своими губами…
С той стороны, откуда доносилась музыка, за малинником, послышались приближающиеся семенящие шажки. У самого малинника треск сухих веток и звук шагов прекратились. Послышались детские голоса.
Аполлон и Клава, встав на четвереньки, осторожно выглянули из-за кустарника. Прямо перед ними были двое: мальчик и девочка. Мальчика Аполлон узнал. Он видел его как-то на пруду, когда приходил туда сполоснуться после работы. На вид ему было лет шесть; выражение лица было каким-то занудно- любопытствующим и одновременно слегка глуповатым. Его сверстники откровенно издевались над ним, дразня какой-то обидной кличкой, что-то типа Вивця, давали ему подзатыльники, которые он терпеливо сносил, запугивали его, но он снова и снова, что говорится, лез на рожон. Тогда Аполлона поразила в нём ещё одна деталь – когда он, искупавшись, снял, чтобы выжать, трусы, под ними оказался крупный, не по- детски развитый, член. Если у его ровесников это были маленькие, сморщенные, особенно после прохладной воды, отростки, похожие на медицинские пипетки, то у него член был явно натренированный, с большой, выглядывающей из крайней плоти, как у взрослого мужчины, головкой.
И вот теперь они с Клавой видели этого Вивцю в компании очень миленькой, похожей на большую куклу, девочки лет четырёх, с пушистыми светлыми волосами, в коротеньком голубом платьице, и с небольшим букетиком ромашек в ручонке. На Вивце же, как и на большинстве деревенских детей в летний период, были только трусы и майка.
Дети не заметили подглядывающих за ними 'шпионов'.
– Оля, смотри, какие цветочки, – сказал Вивця, присаживаясь на корточки и указывая пальцем куда-то в траву.
Оля присела рядом с ним и стала срывать указанные ей цветы.
Вивця стал ей помогать. Сорвал цветок, отдал его Оле. Снова опустил руку и завёл её между Олиных, раздвинутых коленками в стороны, ног. Та не обращала на него внимания, увлечённая собиранием цветов. Вивця же, сделав вид, что срывает где-то там под Олей очередной цветок, стал гладить рукой её тоненькие загорелые ляжки. Девочка сначала не замечала движений его руки, но вскоре, видимо, почувствовала приятные прикосновения и, наклонив ангельскую головку, заглянула себе между ног. А рука Вивци уже тёрла внутреннюю сторону её худенького бёдрышка, касаясь при этом ребром ладони скрытой за трусиками промежности.
Оля застыла с букетом в одной руке и только что сорванным цветком в другой, и непонимающе посмотрела на Вивцю. Тот заулыбался и заискивающе спросил:
– Нравится, Оля?
Девочка снова опустила головку, следя за манипуляциями руки своего соблазнителя.
– Нравится? – повторил свой вопрос Вивця, ещё более подобострастно глядя на неё.
– Нравится, – ответила, наконец, Оля, уже совсем позабыв о своих цветах.
– Давай трусы снимем, – предложил Вивця, – будет ещё лучше.
– Давай, – согласилась девочка, но, увидев, что руки у неё заняты, слегка растерялась.
– Давай я сниму, – предложил свои услуги Вивця, – нагнись.
Оля послушно привстала и наклонилась.
Вивця профессиональным жестом закинул платьице ей на спину, и до самых щиколоток спустил трусики. Оля, опершись локтями о грязные коленки и опустив головку так, что её пышные волосы коснулись
