А сверху на все это смотрела луна, то полная, то ущербная. Смотрела и удивлялась. Такого она еще никогда не видывала, небесная старожилка!
На улицах лежала глухая тишина. Тишина была и в темных домах. И вдруг где-нибудь далеко-далеко открывалась случайно дверь клуба или казармы. И тогда опять вдаль по безлюдным, гулким кварталам — с Васильевского на Петербургскую, с Литейного на Выборгскую, — не слабея, неслись, буравя ночь, гордые медные звуки:
Да, удивительным городом был Петроград девятнадцатого года. А к вечеру двенадцатого мая Женя Федченко на своем чудном велосипеде оказался одной из его самых неожиданных диковинок. Он пересек город вдоль, из конца в конец. Многие видели его. Многие ему поразились. Сам же он не поражался теперь почти ничему. Он ко всему привык.
Ранним вечером он медленно ехал по бесконечному Шлиссельбургскому проспекту. Справа тянулись глухие красные стены складов. Слева шли ряды домов.
Недалеко от Обводного канала, там, где между зданиями видна Нева, он заметил возле панели дохлую лошадь. Несколько озабоченных людей, ловко действуя большими ножами, уже снимали с нее шкуру. Рядом стояла покрытая какой-то ветошкой тележка, а две или три тетеньки с корзинами сидели поодаль на краю тротуара, следя за их работой. Женя проехал мимо; никто даже не посмотрел ему вслед: все были заняты. Он миновал мостик через речку Монастырку — за ней едва зеленело одичавшее кладбище лавры, — свернул влево и, еле двигая ногами, выехал сначала на Старо-Невский, потом к громоздкому царю Александру Третьему, сидящему на бегемотообразной лошади среди площади перед вокзалом, и, наконец, на Невский возле Знаменской церкви.
Солнце уже опускалось за дома — где-то там, в конце великолепного проспекта, левее Адмиралтейства. Вдоль улицы, между трамвайными рельсами, то там, то сям лежали рядами высокие кучи мусора. Кое-где неизвестные граждане деловито скидывали такой же мусор на торцы с двухколесных тележек и тачек: его свозили сюда в те дни со всех ближних кварталов, из всех дворов; ночью подъезжали грузовые трамваи и забирали все это на свалки.
У домовых ворот, освещенные вечерним солнышком, сидели на скамейках люди, больше пожилые: они «дежурили». У некоторых за спинами небрежно висели на веревочках допотопные винтовки Бердана, другие были безоружны. Одни неторопливо беседовали друг с другом, другие важно читали газеты, третьи, откинувшись, облокотясь на ближние тумбы, мечтали, глядя на розовые облачка; но все делали что- нибудь.
Женщины что-то шили. На панелях девчонки рисовали кусками штукатурки хитроумные решетки для «классов». У Литейного довольно шумная ватага подростков играла в футбол мячом, сделанным, очевидно, из тряпок.
Откуда-то — кто знает откуда? — они вынесли на улицу такие стойки на крестовинах, на какие обычно в школах натягивают веревочные барьеры для прыжков. Обозначив ими ворота, они мирно «кикали», и это никого не смущало: не было ведь никакого риска, что их игру нарушит какая-либо повозка, автомобиль или трамвай…
В угловом доме было открыто окно второго этажа. На окне легонько трепалась по ветру беленькая занавеска, а из-под нее, из окна, остро пахло чем-то жареным.
Каждый, кто доходил по улице до этого места, вдруг замедлял шаги, точно его задерживала незримая рука. Некоторые, секунду спустя, вдруг хмурились и сердито уходили. Другие останавливались. Лица их принимали мечтательное выражение: определенно кто-то жарил там, наверху, что-то вкусное. Может быть, коржики из молотой картофельной шелухи?.. И кажется даже на рыбьем жире при этом жарил. Счастливец!
Женька тоже услыхал лакомый запах рыбьего жира. Во рту у него пересохло. Дальше терпеть было нельзя. Слезать, конечно, страшно (как потом опять сядешь?), но голод брал свое. А ведь под седлом, в домодельном багажнике, у него сохранялся еще завернутый матерью завтрак.
Он переехал наискось через перекресток и решительно остановился. Свой велосипед он приковал к медным поручням, бежавшим вдоль пыльных пустых витрин углового магазина. «
Рядом, на тротуаре, торчала, как огромный гриб с маленькой шляпкой, чугунная толстая тумба. Сев на нее, Женька не без колебания развернул тощий пакетик. Выезжая из дома, он решил не трогать завтрака — привезти его обратно целым. «Пусть останется нашим к ужину!»
Еще бы, немало добра: два ломтика хлеба почти с палец толщиною, смазанные топленым конским жиром, половина воблы с икрой и четыре темнокоричневых паточных конфетки-леденца! Если все это съесть одному!..
Несколько секунд он терзался надо всем этим, потом, не вытерпев, сунул в рот сухой, горьковатый и колючий, не похожий на хлеб кусок. Соленая вобла обжигала десны… Конфеты…
Понадобилось страшное усилие воли, чтобы не проглотить все сразу. Но Женя сделал это усилие. Он торопливо — только бы не передумать! — завернул второй кусок хлеба и два леденца в бумажку, сунул в карман… Вечером дома он их положит в шкаф на кухне. Мамка откроет шкаф и так и сядет: откуда? Вот счастье-то!
Он хотел уже встать, чтобы упаковать свои запасы снова в багажник, и в эту-то самую секунду его плеча коснулась чья-то рука. Вздрогнув, он обернулся.
Рядом с ним на панели — очевидно, подойдя от Загородного, — стоял среднего роста человек в полувоенной одежде. Френч, сшитый не из зеленого сукна, а из серой, в тусклую полоску, шерстяной материи, аккуратно сидел на его плечах. Очень размашистое галифе уходило в красивые коричневые краги бутылочками. На голове ловко лежала не то кепка, не то фуражка с удивительно большим козырьком.
Горбатым тонким носом человек этот напоминал какую-то птицу. Прищуренные глаза его глядели и насмешливо, и недоверчиво, и как-то жестко — все сразу… Подбородок и щеки были до странности гладко выбриты, а посередине подбородка виднелась ямочка, точно просверленная заостренной палочкой.
Наверное, минуту спустя Женя успел бы удивиться, спросил бы, что понадобилось от него этому незнакомому дяденьке. Но тот не дал ему и этой одной минуты на размышление.
— Э-хе! — весело сказал он, показывая большим пальцем левой руки на Женин велосипед. — Давно таких не видел! Ничего? Идет? Гм… Не каждый сумеет… Что ж, хвалю! Вероятно, солидный ремонт понадобился? А стоило ли? — глаза его вдруг еще сильнее прищурились. — Теперь так легко достать чудную машину. Нет, не каждому! Я не сказал: каждому! Но — пролетарскому юноше? Сыну рабочего класса? Спортсмену?.. О! Стоит только захотеть… — Он сделал шаг к велосипеду, пожал пальцами литую шину, слегка усмехнулся, ощупал грушу рожка, постучал ногой по заднему колесу, усмехнулся опять.
— М-да-а! — задумчиво протянул он, глядя на Женю так, точно прикидывал, на что можно обменять на толчке этого хлопца. На муку? На картофель? На шпик? — М-н-да-а! Это — Ковентри! Рудж и Ковентри, механики. Англия. Графство Ковентри, 1887 год. Колесо Коупера… Зам-мечательная вещь, юноша! Ценная штука. Где вы достали такую? Во всяком случае, будем знакомы. Блэр. Дориан Блэр. Англичанин. Сочувствую вашим идеям. Работаю здесь. С вами. А ваша фамилия?..
Сердце Жени Федченки было наполовину завоевано: англичанин, и вдруг сочувствует нам! Вот здорово!
Англичанин Дориан Блэр присел рядом с ним на чугунную тумбу.
— Что? — говорил он. — Молодой человек любит механику? Он спортсмен, этот молодой человек? Ну, ну! Ба! Уэлл! В чем же дело? Разве мы не должны содействовать подобного рода стремлениям? Да нет, это просто смешно, конечно! В чем дело! Он, инженер Блэр, будучи человеком, решившим отдать свои силы
