- Пациент умрет от лихорадки.
- Итак, мы можем сказать, что наше собственное тело - это машина, которая представляется столь четко сбалансированной, отлаженной, а на самом деле работает до первого летального сбоя. Мы можем сказать, что функции внутренних органов распределены таким образом, что держат их в состоянии перманентной войны друг с другом, и победа одного из них - а ведь это неминуемая смерть всего организма - всего лишь дело времени. Так?
Мне было непросто осознать, что даже если ничего не убьет меня извне, то мое тело само с этим управится, но я был вынужден признать правоту наставника.
- Точно так.
- А разве не правильно будет сказать, что убить это тело очень просто? Разве мы не окружили себя предметами, назначение которых давать нам кров, кормить, одевать и развлекать, служить нам средством передвижения, окружать нас теплом и уютом, и разве не является каждый из этих предметов нашим потенциальным убийцей, только и ждущим своего часа? Если, конечно, собственное тело не убьет нас часом раньше.
Ведь так?
Мне становилось все неприятнее думать о тех вещах, о которых мы обычно предпочитаем не думать, но пришлось снова согласиться, и я молча кивнул.
- Пойдем дальше. Разве не правда, что обеспечение физических потребностей этого тела есть почти неизбежная деятельность, которая поглощает чуть ли не всю нашу жизнь? Разве большинство мужчин и женщин на этой планете не трудятся целыми днями в поте лица только для того, чтобы одеть и прокормить себя? Разве мало их так и умирают от нужды, не справившись с этой задачей?
- Все так, все так.
- Тогда ты должен признать, что мы рождаемся буквально для того, чтобы умереть. Не так ли?
Я опять кивнул.
Васубандху снова замолчал, и весь Сад затих вслед за ним, но это была не радостная тишина, которую разливала медитация Учителя Камалашилы, а страшное безмолвие смерти, безмолвие зимы. Казалось, в этом Саду, прежде наполненном жизнью прекрасных цветов и деревьев, остался только холодный камень ограждавших его стен.
Я искоса посмотрел на Учителя; он, задумавшись, смотрел куда-то вдаль, в темноту над южной стеной, что возвышалась справа от него.
Потом он снова опустил свой взгляд на меня, и меня поразило то, как сильно изменилось его лицо: каменный холод превратился в горячее сострадание, его полные слез глаза сияли.
- А если у человека есть родные и близкие - милые его сердцу люди, близкие по духу, партнеры и испытанные соратники по борьбе, друзья до гроба, верная жена, послушные дети, умудренные опытом родители и все те, кто прошагал с ним бок о бок всю его долгую, а может быть и даже скорее всего, недолгую жизнь, - то когда этот человек умирает, но еще не совсем умер, а лежит на смертном одре, то они ведь соберутся, все до одного, станут рыдать и хватать его за руки, прикасаться к его щекам и груди и кричать: «На кого ж ты нас покидаешь?» Знакомая картина?
- Да-да, я и сам все это видел, я и сам стоял у такого же одра.
- А заметил ли ты, что человек этот все равно умирает, как бы крепко его ни держали?
- Видел.
- Умирает один?
- Один-одинешенек. Хоть остальные и держат его, но никто не может ни удержать, ни пойти с ним вместе.
- Ну пусть никто не может с ним пойти, но хоть прихватить с собой кое-что он может? Какие-то дорогие его сердцу безделушки, ну хоть чтонибудь из того, что он скопил за всю жизнь, что заработал праведным трудом, что ревностно оберегал в стенах дома, который он все еще называет своим?
- Нет, когда потеряна сама жизнь, то любой объект, даже любая часть этого объекта, даже крохотный медяк, любая собственность - всевсе, что нажито непосильным трудом, все для него пропадает, полностью.
- И даже тело? Даже это драгоценное тело, которое мы холим и лелеем превыше всего прочего? Даже это тело, которое мы так вкусно кормили все эти годы; которое мы заботливо укутывали, одевали и по погоде и по моде; эти волосы, которые мы стригли, завивали, причесывали и укладывали чуть ли не ежедневно; эта кожа, которую мы мыли и увлажняли; это лицо, которое всю жизнь приветливо смотрело на нас из зеркала; и даже сама наша индивидуальность?
- Мы ничего не можем взять с собой, ничего - ни тела, ни даже имени; мы полностью одиноки, мы совершенно одни.
- Кого же зовут прийти на помощь в этот последний момент, в смертный час? Разве есть такой близкий друг, который мог бы помочь, или могущественный правитель, или богатый благодетель, власть и капитал которых способны спасти умирающего, или доктор, знания которого пригодились бы в самый момент смерти?
- Нет, все бесполезно. Некого позвать, не осталось никого, да никого уже и не зовут.
- Итак, можем ли мы, наконец, в заключение сказать, что мы непременно должны умереть?
- Да, - я едва смог поднять на него глаза, - да, чему быть, того не миновать.
Во взгляде наставника, обращенном на меня, вспыхнул праведный гнев, как будто он только что уличил предателя, причем такого, чье предательство привело к страданиям и гибели множества невинных людей.
- А ты можешь представить мне, - требовательно спросил он, - хотя бы крупицу доказательства того, что когда умирает тело, то умирает и ум?
- Легко. Когда тело умирает, человек перестает двигаться, перестает говорить и, похоже, точно так же перестает и думать.
- А откуда ты знаешь, что он перестал думать, разве ты можешь это видеть?
- Нет, ум нельзя увидеть, ведь он не такой, как тело, он из другого материала сделан; ум - это что-то невидимое и осознающее, не то что эти кожа да кости, которые можно потрогать, разрезать и измерить. Но мы можем судить, о чем думает ум по выражению лица и по звукам голоса.
- Итак, ты хочешь сказать, что если тело повреждено настолько, что человек не может двигать языком, а мышцы его лица парализованы настолько, что его выражение не меняется, то эта невидимая и сознательная вещь, именуемая умом, прекращает работу только потому, что не может выразить себя словами и гримасами?
Я понял, что он имеет в виду: это все равно что признать всадника мертвым только потому, что умер загнанный им конь; все равно что руку, держащую топор, следует объявить мертвой, тогда как всего лишь сломалось топорище. До меня начало доходить, что эта идея, состоящая в том, что невидимый и неописуемый ум должен умереть, когда умирает инструмент, через который он себя выражает, была одной из тех идей, в которые мы верим просто потому, что в нее верили наши родители. Я понял, что эта идея была одной из тех ложных концепций, которые мы принимали на веру только потому, что все вокруг в нее верили, только потому, что и мы верили в нее с пеленок. Мне стало ясно, что и наши дети будут верить в нее лишь из-за того, что мы сами в нее верим, - проще говоря, без всякой разумной на то причины. У меня не нашлось ни одного доказательства, чтобы убедить Васубандху, что ум должен умереть потому, что умерло тело, потому, что мы перестали наблюдать влияние деятельности ума на это тело.
- Я знаю: ты успел увидеть безошибочным взором своего рассудка, что ты уже жил прежде. Возможно, тебе неизвестны детали, но от тебя не требуется, чтобы ты их знал, - это нелегко да и необязательно. Важно, что, отбросив непростительные заблуждения, окружавшие нас с раннего детства, при помощи холодной логики ты понял, что ты жил прежде.
Полностью следуя той же логике, делаем вывод о том, что твой ум должен продолжиться в будущее, что он вовсе не разрушается только потому, что разрушается твое теперешнее тело.
- Предположим, что это так… - заговорил я с некоторой надеждой, ибо мы наконец подошли к тому, зачем я и приехал в Сад, то есть найти известия о моей матушке и узнать о своем собственном будущем - будущем, в котором мы будем с ней вместе.
- Тогда, ясное дело, ум должен отправиться дальше, - буднично заявил Васубандху.
