Киномания

– Ты все не так понял, амиго. Она – жемчужина. Публике она понравится. Публика получит кайф, готов спорить на что угодно. Это же все по-доброму.

Он мне льстил, умолял меня, но я оставался неколебим. Ничего из этого не получится, гнул свое я, и в конце концов вообще прекратил разговоры об этом. Я даже не сказал, что у меня есть десятая и тринадцатая серии «Найланы и культа кобры» – часть прощального подарка Франни. И Шарки оказался прав: не прошло и года, как Дева джунглей с успехом пошла на экранах всеядных кинотеатриков.

Я решил, что мне нужно серьезно поговорить с Шарки, выяснить его позицию, но это было не так-то просто. Хотя Шарки, возглавив «Классик», сильно остепенился, он при этом сумел остаться беззаботным, бесшабашным парнем, который и на трезвую голову предпочитал вести себя так, будто был под кайфом. Я относился бы к нему как к клоуну, каким он себя и выставлял, и забыть о нем раз и навсегда, если бы в моей голове не застряли слова Клер, сказанные перед отъездом. «Ты только не обманывайся насчет Шарки, – сказала она, – Он может вести себя как настоящий обалдуй. Он делает так, потому что он и есть обалдуй. Но обалдуй он потому, что верит в обалдуйство. Обалдуйство – это дело его жизни. Он о нем не говорит, он им живет, он в нем купается. Дурной вкус, дешевка, пошлость. Шарки – часть чего-то маргинального. И не только в мире кино. Ты видел детские комиксы? Не знаю, как это назвать – что-то патологическое. Если оно когда-нибудь выйдет на свободу, то я нам не завидую. Конечно, если тебе вдруг удастся разговорить Шарки на эту тему, он непременно скажет, что просто оттягивается. Оттягивается! Остерегайся людей, которые пришли сюда оттягиваться. Оттяжка такого рода – это вирус».

В конечном счете я попытался завести хотя бы полусерьезный разговор с Шарки. Это случилось за неделю до моей поездки в Музей современного искусства по случаю ретроспективы фильмов Касла. Шарки настаивал, что нужно устроить мне прощальную вечеринку. Хотя я и не давал ему повода считать, что согласен с ним, он утверждал, что мой успех – это наш успех, его и мой, и мы должны отпраздновать его как соратники в общей борьбе. Это была даже не вечеринка – просто по окончании последнего сеанса у Мойше собрались несколько человек за пастрами, пивом и выкуриваемыми потихоньку самокрутками. Гостями были обычная небольшая группка завсегдатаев «Классик» и несколько ребятишек, помогавших Шарки держать кинотеатр на плаву, – столько, сколько смогло втиснуться в несколько кабинок заведения.

Час или два мы провели, валяя дурака, но показанное в тот вечер кино давало мне подходящий предмет для разговора, и я был исполнен решимости не упускать эту возможность. В тот вечер Шарки крутил полную чушь под названием «План девять из открытого космоса». В этом фильме сыграл свою последнюю роль Бела Лугоши^{276} – он умер в разгар съемок. Это могло бы иметь минимальный исторический интерес для тех, кому была небезразлична судьба Белы. Но Шарки показывал этот фильм совсем по другой причине. Он рекламировал его как «Худший из фильмов всех времен», что вряд ли могло быть оспорено людьми нашего поколения. Постановочный бюджет был ниже, чем на любительских съемках, сценарий – пустопорожняя импровизация. Словом, кино для недоумков. Но его регулярно крутили в «Классик» – раз шесть в году, и зал всегда был полон и шумен.

– Нет, Шарки, сейчас я серьезно, – начал я, произнося слово «серьезно» с большой осторожностью. – Ну почему ты показываешь эту жуть?

– А почему нет? – ответил, как я того и ждал, Шарки. Он жил в мире, в котором «почему нет» давно заменило главный вопрос жизни – «почему».

– Да потому, – сказал я, – что смотреть это невозможно.

– Только если ты с ним борешься, приятель. Понимаешь, ты с ним борешься. Прекрати с ним бороться.

– Я с ним не борюсь, Шарки. Я его смотрю таким, какой он есть. Дрянь жуткая. Мне бы нужно было бороться, чтобы его не смотреть.

– Да, но это хорошая оттяжка. Брось, Джонни, что плохого в небольшой оттяжке?

Я решил, что цитировать Клер пока не стоит. Назови я ее имя, и Шарки тут же вообще прекратит разговор.

– Неужели ты не понимаешь? Поржать – больше ничего этих ребятишек с самокрутками и не колышет. Они приходят поржать. Они приходят обстебать все, что увидят. Это профанация кино.

– А что такое кино? Икона, что ли? Слушай, старина, это же твои зрители. Они приходят смотреть Макса Касла. Не отпугивай их.

Я этого ждал, потому что, возможно, именно это в Шарки и его зрителях беспокоило меня больше всего. «Классик» тогда был одним из примерно десятка маленьких репертуарных кинотеатров в Штатах, специализирующихся на показе некоммерческих фильмов, и в нем регулярно шли картины Касла (полные, без купюр оригиналы, как их сохранил Зип Липски), завоевывая новую, молодежную аудиторию. Это была одна из причин, по которой я продолжал поддерживать дружбу с Шарки. В некотором смысле он помог мне вернуть к жизни работы Касла, что добавило веса моей научной репутации. Я чувствовал себя его должником. Но и при всем том после нескольких первых показов в «Классик» я чувствовал, что не могу заставить себя приходить туда, когда демонстрируются фильмы Касла. Я боялся узнать, что эти картины могут означать для публики, которая с не меньшим энтузиазмом смотрела, как капитан Марвел устраивает взбучку Скорпиону^{277} .

– Послушай, Шарки, фильмы Касла – это тебе не какая-нибудь дрянь. В этом-то все и дело. Вот почему они мне дороги. Я пытаюсь показать, что он предлагает зрителю. Хорошее кино. Мастерство. Воображение. «План девять», «Марихуановое безумие» – все это дерьмо, оно просто ужасно. В нем нет ничего. Просто плохое кино, и ты это знаешь. Что же касается Касла, то я работаю в противоположном направлении. Я пытаюсь извлечь его из корзинки для мусора, потому что ему там не место. А вот «Плану девять» – место. Его давно пора выбросить на помойку. Закопать. Чтоб глаза не мозолил. Чтоб он исчез навсегда.

В этот вечерний час Шарки был уже готов унестись в облаке забвения. Но я видел, что он размышляет над моим протестом. Его ответ, когда я его услышал, меня удивил. Казалось, что его слова действительно являются продуктом мысли.

– Вот что я тебе между нами скажу, дружок. Плохое кино – это хорошо. Это теория, из которой мы исходим. Плохо – лучше, чем хорошо. Плохо – это лучше всего. Потому что плохое открывает пространство, ты понимаешь? Оно дает вещам возможность расти. Послушай, это как Чарли Чаплин.

– Что ты имеешь в виду?

– Вот смотри. Есть маленький бродяжка, верно? И есть большой полицейский. И полицейский все время лупит по ушам бродяжки. Потому что у бродяжки даже жить нет никакого права. Он из отбросов общества, так? Так что его нужно держать в канаве, верно? А знаешь, кто такой полицейский? Полицейский – это качество. Цензор. Худший цензор. Хуже, чем цензор по сексу. Хуже, чем цензор по политике. Качество – это настоящий убийца. И знаешь почему? Потому что у него шекспировская сила, эйнштейновская сила, рембрандтовская сила. А это кое-что да значит, приятель. То есть когда старина Билл Шекспир сказал все про вся, кто осмелится открыть свой глупый рот, а? Так что понимаешь, прежде всего нужно повалить качество. Иначе маленький бродяжка никогда не получит своего шанса. Так ты на чьей стороне, братишка? На стороне полицейского или бродяжки?

Этот ответ для Шарки был на удивление хорошо логически обоснован. Это была целая эстетическая теория, слово в защиту помоечной культуры. Мне было почти стыдно оспаривать сказанное им, после того как он взял на себя труд соединить так много слов в некое подобие речи. Но мне не понравилось то, что я услышал, даже в самой малой степени. Черт меня побери – я чувствовал обязанность заступиться за Вкус, Логику и Цивилизацию. Прямо тут – в кабинке кошерного гастронома Мойше.

– Но где граница, Шарки? – спросил я, – Если плохо это хорошо, потому что плохо – это оттяжка, то о чем мы вообще говорим? Тогда все можно? Эти ребята… – А они были тут как тут, эти ребята – человек шесть сгрудились вокруг нас в кабинке, как маленькие дикари, наблюдающие за этакой невидалью, происходившей у них на глазах: кто-то с кем-то говорил серьезно, – Они вообще не знают, что существует качество. Они просто хотят вываляться в навозной жиже. И им это нравится. Ты что, этого не понимаешь? Ты показываешь им худший фильм всех времен – вот где можно поржать. А они видели лучший фильм всех времен? Если мы наплюем на качество, то что будет с цивилизацией?

Я еще не успел произнести последнее слово, как вдруг почувствовал – словно Олсен выплеснул ведро краски на Джонсона^{278},– что нахожусь в глупейшей ситуации. Вот