передо мной старик Шарки, которого быстро погребают под собой наркотические волны, – смотрит на меня глазами словно из-под трехфутовой толщи воды. А вокруг него эти ребятишки под кайфом – изучают меня коллективным полуобезьяньим взглядом. И вот с этим народом я говорю о цивилизации? Это же варвары у ворот. Клер была права. Отдубасить их как следует, осыпать их презрением, выставить за дверь. И никаких извинений. Потому что нет тут никакого маленького бродяжки, которого нужно жалеть; вот когда Чарли Чаплин играл бродяжку, это было редкое творение, настоящий шедевр актерского мастерства, качество от и до. А Шарки тем временем старался не потерять нить, старался изо всех сил. Он всосался в свою четвертьдюймовую самокрутку, потом передал ее через плечо пятнадцатилетнему юнцу у себя за спиной и мрачно кивнул.
– Тяжелый вопрос. Очень тяжелый, старина, – Потом он ухмыльнулся. – Похоже, придется нам позвать на защиту форта Чарльтона Хестона{279}. Эй, мальчики-девочки, что вы об этом думаете? Фестиваль Чарльтона Хестона, а?
И все мальчики-девочки в один голос завопили: «Ура!»
В тот вечер я многое для себя уяснил. Я понял, что на самом деле спорю не с Шарки – спорю с самим собой. Я ясно видел, что должен был уже давно расстаться и с «Классик», и с ее зрителями, которые любят всякое дерьмо. Почему же я этого не сделал?
Была одна причина, по которой я продолжал приходить в «Классик». Она заключалась в еще одной приманке, которая занимала в репертуаре кинотеатра все большее место. После истории с «Венецианским пурпуром» «Классик» стал ведущей на Западном побережье площадкой по прокату фильмов андерграунда, хотя Клер и делала все, чтобы избавиться от этого ярлыка. Чипси Голденстоун был готов к щедрым пожертвованиям, чтобы поддерживать кинотеатр на плаву и хорошо рекламировать его на протяжении всего года, а не только в течение двух фестивальных недель. Теперь, когда Клер сошла со сцены, Чипси было легче добиваться своего. Тем более что он сделался основным спонсором, широким карманом, из которого мог черпать Шарки, когда подходили сроки платежей по счетам. Теперь, что бы Чипси ни снимал, Шарки непременно это показывал. Фильмы студии «Мальдорор Продакшнс»{280} (так Чипси нарек себя тогда) были неизменно ужасны – бессмысленные, безвкусные, до тошноты сальные, но ничуть не хуже, чем остальные киноотходы, которые поставлялись Шарки нью- йоркским андерграундом. Напротив, в сравнении с большинством принимавшегося на ура авангарда творения Чипси иногда даже казались хорошо сработанными. Уж он-то по крайней мере мог себе позволить приличное оборудование и новую пленку.
От Клер я унаследовал более чем скептическое отношение к «новому американскому кино», но вот ее способности к бескомпромиссному сопротивлению у меня не было. Я ясно видел, насколько беспомощны были эти любительские потуги. И тем не менее я приходил на все эти фильмы, приходил снова и снова. Я приходил на оргию велосипедистов и на групповое изнасилование. Приходил смотреть на сон малоизвестного нью-йоркского поэта, длившийся шесть часов (хотя, поняв, в чем идея, ушел, высидев полчаса и оставив обкурившуюся братию досматривать до конца). Я приходил на смешного тучного трансвестита, который ест щенячьи экскременты. Я приходил смотреть гнусность, отвратительно снятую на восьмимиллиметровую пленку одуревшими от кокаина некрофилами на пожарной лестнице и семнадцатилетними садомазохистами – в их подвале. Я приходил на показы, которые Шарки откровенно и любовно объявлял «вечерами собачьей блевотины и клоачного газа».
Для чего я это делал? Просто для того, чтобы быть в курсе новинок – так я это себе объяснял. Часть моих профессиональных обязанностей. Но то была откровенная ложь. Потому что «новинки» очень быстро становились утомительно старыми и такими оставались. Всегда один и тот же набор идиотских извращений и шокирующих импровизаций. Так почему же я просиживал в «Классик» долгие часы, погружаясь в серость всех этих «Девушек из Челси» и грязные фантазии «Розовых фламинго»{281} ? К счастью, не потому, что мне не хватало воли стряхнуть с себя эту шелуху и вернуться в мир здравого смысла и трудного выбора. Меня это привлекало, но зависимости еще не наступило. Но что именно меня привлекало? Заставив себя в конце концов взглянуть правде в лицо, я понял, что
После разговора с Шарки в тот вечер я, чувствуя себя уязвимее, чем когда-либо, отправился в Музей современного искусства – больной, который торопится на целебные воды. Я погрузился в работу, связанную с ретроспективой Макса Касла, и использовал выпавшую мне возможность воздать должное полицейскому- качеству. Даже худшие творения Касла были высоким искусством рядом с тем отвратительным и тошнотворным варевом, которым я угощался в таком изобилии. Я и в Нью-Йорке мог при желании найти ту же мерзость, даже в еще больших количествах. Система проката культовых фильмов и картин ночного показа{282} родилась в Нью-Йорке. Эти залы были рассыпаны по всему Нью-Йорку, они размещались на грязных чердаках и в заброшенных кинотеатрах. Творения важных шишек андерграунда крутили в Гринвич-Виллидже и Сохо.
Я был исполнен решимости держаться как можно дальше от этой чумной зоны и проводил свободные часы в киноархиве, наслаждаясь Ренуаром и Бергманом, Куросавой и Кобаяси {283} – мастерами кинематографа. Я держался поближе к киноманам и исследователям кино – людям, которые служили тем самым высоким стандартам, которые мне привила Клер. Время, проведенное вдали от «Классик», стало для меня временем очищения и обновления чувств. Заряда, полученного там, мне хватило, чтобы продержаться до поездки в Европу к Сен-Сиру и Ольге. Эта поездка, в свою очередь, продлила мой период воздержания, а потому, вернувшись в Лос-Анджелес, чтобы продолжить свои исследования Касла, я был уверен: с моей тягой к кинематографическим трущобам покончено. Так оно и было. Вот только я никак не мог предвидеть, что безвкусица готова выйти из трущоб и отправиться на поиски меня.
На протяжении некоторого времени Шарки производил какие-то неясные шумы на тему «переезда наверх». Он имел в виду обновление и повторное открытие театра «Ритц». Слушал я его не очень внимательно – это была старая мечта, которая, как я считал, навсегда останется мечтой. Конечно, «Классик» теперь преуспевал в сравнении с прежними временами; отныне Шарки за неделю на одних только конфетах и кока-коле делал больше денег, чем Клер зарабатывала на некоммерческих фильмах за месяц. Но если заработки Шарки исчислялись сотнями, то перестройка «Ритца» должна была обойтись во много тысяч. Даже увидев строительных рабочих, я лишь недоверчиво потряс головой. Я пребывал в убеждении, что Шарки потянет максимум косметический ремонт. Иначе можно было сказать, что он откусывал больше, чем мог проглотить. Что ж, это отвечало его характеру – крупная финансовая авантюра, вполне в его духе.
Но я в своих рассуждениях не учитывал Чипси.
По мере укрепления своей репутации в андерграунде, Чипси стал сознавать, что для демонстрации творений «Малдорор Продакшнс» требуется более подходящее место. Миллионов Голдштейна для этого более чем хватало; да, денег у Чипси куры не клевали. После того как наследство (на которое после смерти Айры пытались претендовать завистливые родственники), ставшее предметом бесконечных, казалось бы, судебных тяжб, более-менее целиком перешло в загребущие руки Чипси, он был волен поступать с ним по своему усмотрению. А по усмотрению Чипси его опусам пора было выходить из грязного подвала. Вернувшись из Европы, я обнаружил, что «Классик» «закрыт на ремонт». Весь следующий год здание пребывало в коконе из холстов и лесов. Результатом этой метаморфозы стал настоящий кинодворец прошлых времен, памятник стилю модерн. В его просторных интерьерах убогий прежний «Классик» был низведен до положения подвальной кладовки, но даже в этом своем низменном статусе казался гораздо более приветливым, чем заплесневелый склеп, в который я впервые вошел… неужели это было пятнадцать лет назад?
Состоялось роскошное торжественное открытие «Ритц-Классик» – вполне уместное название. Слухи, циркулировавшие в газетах, оправдались: кинотеатр и в самом деле оказался на высоте – настоящий роскошный лайнер, поставленный в сухой док на Ферфакс-авеню. Там были ковры и бархатная обивка, покрытые веселеньким линолеумом полы, бакелитовая мебель, изобилие хрома. Росписи на стенах и потолке
