Киномания

лучше, чем она.

Прилетев в Нью-Йорк, я сразу же направился к Клер, где мне были обещаны скромный стол и долгий вечерний разговор. Но к моему глубокому разочарованию, выяснилось, что обед вовсе не пройдет a deux[52]. Там оказался кое-кто еще – темноволосый, очень худой, но поразительно красивый человек лет под пятьдесят, одетый в мешковатый черный костюм и свитер с высокой шеей. Его волосы, в которых поблескивала седина, являли собой курчавую, косматую гриву, которая, ниспадая, переходила в неровную короткую бородку и усы. Английский его был настолько хорош, что акцент почти не слышался. Клер называла его Эдди. Я бы и не догадался, что он итальянец, если бы Клер не назвала фамилию – Анджелотти.

– Эдди – новый киноархивист в Нью-Йоркском университете, – сообщила она мне.

– Стараниями Клер, – признал Эдди, – Она меня им просто навязала.

Не без укола хорошо скрытой ревности я решил, что Эдди – ее новый любовник. А, собственно, почему бы и нет? Внешне он был очень привлекателен и явно неплохо владел искусством той словесной пикировки, которая нравилась Клер. Эта парочка вела через стол разговор о кино – ни дать ни взять мастера пинг- понга: быстрые, замысловатые подачи симпатий и антипатий, и каждое суждение с сильной подкруткой. Сильно надкусанным яблоком раздора в тот вечер было посмертное скандальное творение Пазолини, которое они смотрели накануне вечером, – «Сало?^{345}», грандиозная кульминация фестиваля садистских фильмов, ставшая самой горячей темой для киноманов. Мне показалось, что они с предыдущего вечера так и не прекращали своего спора. Эдди считал, что этот фильм – бесспорно, антифашистская декларация.

– Ни в коем случае, – горячо возражала Клер. – Он понравится фашистам. Это полная капитуляция перед их эстетикой. Красота жестокости. К тому же с музыкой Карла Орфа^{346} . Если бы его показывать персоналу Бухенвальда, был бы многомесячный аншлаг.

– Но этот фильм, – стоял на своем Эдди, – сделан с определенным формалистическим интересом к деталям, который объективным образом дистанцируется…

Клер была категорически против.

– Эдди, я тебя умоляю! Ты никогда не победишь зверя, показывая ему, какой он есть на самом деле, и уж меньше всего, показывая «объективно». Он гордится тем, что он такой. Ему это нравится. В этом и состоит суть садизма – он за пределами такого понятия, как стыд. Фильмы вроде «Сало» взывают к тем же чувствам и во всех остальных. Единственный способ победить фашизм, это снова и снова показывать людям, чего в нем нет. А в нем нет радости, любви, невинности. «Пение под дождем»^{347} – вот самый сильный антифашистский фильм.

Отвергнув этот довод, Эдди повернулся ко мне. Он сказал, что Клер высидела полчаса, а потом стала уговаривать его уйти.

– Возможно, местами натурализм слишком уж силен, – уступил он, но в его голосе слышалась снисходительность.

– Да, слишком, согласна, но не для глаз, – возразила Клер. – Для носа. Ты не почувствовал, что по залу так и тянет блевотиной? На самом деле это вселяет надежду – среди ходящих в кино есть еще люди, которых выворачивает наизнанку. Мера инстинктивной цивилизованности. А я уже было перестала надеяться. Или в «Транс-Люкс Исте» всегда так воняет? Как бы там ни было, но я успела уйти, не внеся своего вклада.

Добрая, прежняя Клер – тот же самый непримиримый дух, сражающийся за Добро, Истину и Красоту. А я снова вернулся в ее жизнь с сообщением, что нас ждет кое-что похуже, чем «Сало». Саймон Данкл – импресарио Зла, Лжи и Уродства.

Обед был в самом разгаре, когда я пришел к выводу, что ошибся насчет отношений между Клер и Эдди. В разговоре между ними слышались нотки, свидетельствующие о совсем недавнем знакомстве и чисто научном интересе друг к другу. Клер тем временем ни словом, ни намеком не давала мне понять, кто такой Эдди, разве что сообщила, что годом раньше они познакомились на симпозиуме сценаристов в Милане. У меня было такое впечатление, что Клер всеми силами старается обратить познания Анджелотти мне на помощь. Ее легендарный десерт (шарлотка с горой крема – одно из любимых моих лакомств в прежние дни) впечатлил меня, но в то же время ввел в недоумение. Ведь Клер прекрасно знала, что я перелетел через всю страну не для того, чтобы провести вечерок в разговорах о кино, пусть даже искрометных. Наконец я с легким нетерпением решил направить беседу в нужном мне направлении. Мой вопрос было довольно неуклюжим, но я просто вывалил его на стол.

– Я как-то читал книгу, написанную неким Анджелотти. Случайно не ваш родственник?

Его фамилия, которую назвала Клер, представляя нас, не прошла для меня незамеченной. Поскольку он не был похож на священника ни одеждой, ни разговором, ответ, который я услышал, был для меня полной неожиданностью.

– Моя маленькая монография о манихейцах? Любопытно, что она попалась вам на глаза.

Клер бросила на меня притворно рассерженный взгляд.

– Ну вот, ты испортил мой сюрприз. Отец Анджелотти – член Oculus Dei.

Сердце у меня екнуло, но я попытался скрыть волнение.

– Ах, так? Вы были знакомы с отцом Розенцвейгом?

– Один из самых наших воинственных членов, – ответил Анджелотти; он бесстрастно прореагировал на это имя, – Талантливый человек, хотя, боюсь, что он перебрал. Он умер недавно – вам известно?

– Да. Печальная смерть. Я приезжал к нему в лионскую клинику незадолго до его кончины.

– Правда? И что же вас туда привело?

– Интерес к творчеству Макса Касла. Но это было безнадежно. Розенцвейг уже стал невменяемым.

– И тем не менее я уверен, что он по достоинству оценил ваш приезд. Никто из нас не отважился там появляться, и вы наверняка понимаете почему.

– Никто «из нас»? И сколько же вас?

Анджелотти печально вздохнул.

– Всего ничего. Нас уже, пожалуй, и группой-то назвать нельзя. Я поддерживаю связь с четырьмя- пятью людьми. Встречаемся мы редко и никогда не собираемся больше чем втроем. Мы проявляем умеренность. То есть все, кроме Розенцвейга. Но он дорого заплатил за свою непримиримость. Бедный старик.

– Вообще-то, – сказал я, – я вам точно могу сообщить, насколько он был беден. Как это ни странно, но я его наследник. После смерти старика мне прислали все его бренные пожитки.

Я увидел, что это сообщение вызвало интерес Анджелотти.

– Что-нибудь важное?

– И даже бесценное. Кипа вонючей одежды и поеденных плесенью книг. Там-то я и нашел вашу брошюру.

– А греческой книжечки там случайно не было?

– Была. Я привез ее с собой. Ее и другие вещи. Не одежду, конечно. Книги, брошюры, блокноты.

Клер удивленно взглянула на меня.

– Мне, что ли, привез?

– Я думал – привезу что есть, чтобы говорить предметно.

– Если они вам не нужны, – сказал Анджелотти, – я бы их взял. Я пытаюсь собрать небольшой архив. Труды наших членов, их личные библиотеки, всякое такое.

– И вы полагаете, что греческая книга имеет какую-то ценность?

Он пожал плечами.

– Только для специалистов. Речь там, видимо, об учении гностиков. Я знаю, что у Розенцвейга была такая работа.

– Вы, кажется доминиканец?

– Бывший, я бы сказал. Сам я себя по-прежнему считаю доминиканцем. Но официально я лишен сана, как и все доминиканцы. Как вам известно, наши взгляды не приветствуются церковью.

Мы закончили десерт. Странно, но Клер, которая всегда была не ахти какой хозяйкой, быстро удалилась мыть посуду. Несколько минут спустя она появилась в жакете.