перешел к делу.
– Вы познакомились с большим числом касловских фильмов? В вашей работе упоминаются только два.
– Только два я и видел.
– Только два?
– В большинстве случаев этого достаточно. Мой метод не требует исчерпывающего просмотра. Напротив, чем меньше фильмов, тем лучше. Главное – качество, а не количество. Реально то, что скрыто. По единственному кадру можно реконструировать всю работу режиссера. Но Касл – исключение. В данном случае мне пришлось провести более обширные исследования. Два фильма.
– Насколько я понимаю, нейросемиология – это что-то вроде теории авторского кинематографа? – Я говорил наугад, пытаясь поддержать разговор, чтобы потом можно было направить его в нужное мне русло.
Сен-Сир презрительно ухмыльнулся во все лицо.
– Ничуть! Все как раз наоборот. Мы исходим из убеждения, что любое человеческое вмешательство в кино несущественно. Этот медиум автономен.
– Понимаю.
Я ничего не понимал, но мне нужно было продолжать разговор. Это оказалось непросто, поскольку Сен-Сир удостаивал меня лишь малой доли своего внимания, стряхивая в мою сторону со стола крошки ответов и не переставая держать речь перед тремя своими студентами-мужчинами, которые на меня вообще не обращали внимания. Они обменивались какими-то бумажками, похожими на компьютерные распечатки, а то, что они при этом говорили, для меня было тайной за семью печатями. В какой-то момент Сен-Сир продемонстрировал мне одну из этих таинственных бумажек и сказал, не рассчитывая, впрочем, на мое понимание:
– Это будущее теории кино.
Я благодарно улыбнулся. Он улыбнулся в ответ, а потом опять занялся своими студентами. Тут я заметил, что девушка тоже не допускается к их разговору. Казалось, ее это мало волнует. Пока другие болтали, она сидела, устремляя безучастный взгляд то в свою чашку кофе, то на дым своей сигареты, то на проезжающие машины. Наконец взгляд ее устремился на меня, и последовал вопрос:
– Так вы из Лос-Анджелесского университета?
– Да, из Лос-Анджелесского. Я занимаюсь исследованием творчества Макса Касла. – Я пододвинул к ней мою брошюрку.
– Да, – сказала она. – Я видела.
– Ну, это всего лишь брошюрка.
– Такие историко-эстетические исследования все еще проводятся в США?
– Да. А здесь?
– Нет-нет. У нас это в прошлом. Виктор открыл новые горизонты, – Это изречение прозвучало как заученная религиозная догма.
Она была милой и приятной – стройная, светловолосая, с тонкими чертами и большими водянисто- голубыми глазами. Я жалел, что оставил себе слишком мало времени и у меня не было возможности пошляться по кафешкам с разными людьми (с девушками) вроде нее. Куда там. Тяжелая близость Сен-Сира была как черная туча над городом, грозящая вот-вот пролиться на меня (и только на меня) убийственным потоком. Ведь в конечном счете он знал кое-что такое, что могло свести на нет значение моей работы. Ухо у него, похоже, было постоянно настроено на звук собственного имени. Услышав замечание девушки, он тут же отреагировал, издав очередную папскую буллу.
– Не пройдет и десяти лет, как киноведение и кинокритика канут в небытие, – заявил он, напустив на себя усталое, но непререкаемо авторитетное выражение. – Они отомрут, как всякие средневековые глупости. Кинематограф станет вспомогательной дисциплиной по отношению к нейропсихологии. С одной стороны, будут вестись работы по изучению аппарата, а с другой – по изучению оптического восприятия и анатомии мозга. Между ними не будет ничего. Из всех видов искусства кино обречено на всеобщее объективное постижение. Такова его судьба как ярчайшего культурного артефакта буржуазного общества – оно будет поглощено собственной технологией.
Я ничего из этого не понимал, но мрачно и в полном согласии кивал с выражением «да, несомненно».
– Но почему вы решили сосредоточиться именно на работах Касла? – спросил я.
– Потому что Касл единственный из всех режиссеров осознал феноменологическую сущность фильма. Во всей истории кинематографа только он и Лефевр так глубоко понимали технологию. И, конечно, Лепренс.
Лепренса я знал. Лефевра – нет. Я продолжал, притворившись, что мне все ясно.
– У меня особый интерес к скрытым эффектам, которые вы упоминаете в своей работе. Я сам открыл некоторые из них, но я…
Сен-Сир нетерпеливо отмахнулся – презрительно-раздраженный жест в мою сторону. Студенты ухмылялись с понимающим видом.
– Трюки. На самом деле они не имеют никакого значения. Да, это забавно. Касл умел развлекать публику. Но все это находится в области содержания. Абсолютная бессмыслица.
Я осмелился возразить:
– Мне показались, что эти эффекты оказывают сильное воздействие. Публика словно…
– Эти трюки – то, что называется «ни то, ни се». Раздражитель чисто эстетического свойства, который только отвлекает от глубинного анализа.
Я чувствовал себя как школьник, на уроке физике рассказывающий Эйнштейну о своем открытии замечательных свойств маятника. И тем не менее одно из утверждений Сен-Сира заставило меня согласиться с ним.
– Да, я почувствовал, что в фильмах Касла есть что-то еще, нечто более глубокое, происходящее… под трюками.
– Конечно же. Невральная диалектика. – Он вставил сию фразу в разговор, словно это была лакмусовая бумажка.
– О да, – сказал я, понятия не имея, что он имеет в виду.
Сен-Сир, видимо, заметил, что я блефую. Он издевательски улыбнулся и стал говорить еще непонятнее.
Дальше я с ним в тот вечер не продвинулся. Мои вопросы он парировал или игнорировал. Не найдется ли у него для меня еще времени, спросил я. У меня к нему столько вопросов. Возможно, на следующий вечер он снова будет в кафе – таков был единственный ответ. Он поднялся, чтобы уйти, а девушка решила остаться. Брови у Сен-Сира неодобрительно поднялись, потом он пожал плечами и ушел с тремя студентами. Счет остался на столике – платить мне. Сен-Сир со своими студентами меньше чем за два часа выпили девять порций очень дорогого коньяка и пять чашек кофе.
Раны мои кровоточили, и я сидел, размышляя, можно ж как-то ликвидировать последствия этой неудачной встречи. В голову ничего не приходило. Правда, с другой стороны со мной осталась хорошенькая француженка. Зачем?
– Хотите еще коньяку? – спросил я.
– Расскажите мне об Оливуде, – сказала она.
Ее звали Жанет, и она оказалась моложе, чем можно было предположить по ее манерам, – семнадцать с небольшим. Талантливое дитя – уже поступила в Сорбонну, специализируется на кино и ходит в любимых ученицах Сен-Сира. Она являла собой очаровательную смесь искушенности и наивности: умненькая не по годам и в то же время совсем девчонка. Она принадлежала к той категории французских киномамонов, которые поддались модному тогда увлечению американскими фильмами тридцатых и сороковых годов – предмет, который, по ее мнению, она могла адекватно обсуждать только на ломаном английском киношном просторечии. С этим увлечением у нее материализовался несуществующий образ «Оливуда» – города роскоши и любви, которого не существовало даже в дни процветания больших студий.
Поначалу я легкомысленно пытался разубедить ее, объяснить, что это всего лишь смешное заблуждение.
