Киномания

двигалось с угрюмым воодушевлением, заполняло экран; наконец оно заняло такое положение, при котором пышные груди Елены стали его глазами, а треугольник ее лобка – его ртом. По мере того как она вращалась, с ней поворачивалось и лицо, перевернувшееся в конце концов на сто восемьдесят градусов. Соски Елены вращались в глубоких глазницах этого лица, отчего оно таращилось с каким-то безумным выражением и становилось еще более угрожающим, – Смотрите внимательно, – еще раз сказал нам Сен-Сир. С краев экрана началось какое-то неотчетливое движение, сходящееся на лоне Елены. Сен-Сир остановил проектор и увеличил картинку. И тогда я увидел призрачное скопление крохотных рисунков, мужских фигурок, ковыляющих к лобковому треугольнику в центре экрана. Сен-Сир включил покадровую лентопротяжку; рот угрюмого лица, расположившийся за затененным лобковым треугольником Елены, механически открывался и закрывался, открывался и закрывался. Крохотные фигурки, приплясывая и подпрыгивая, пропадали в ее вагинальном отверстии. Появились зубы. С губ стала сочиться струйка крови, а потом начала закручиваться спиралью по экрану. В последние несколько секунд глянец на теле Елены обернулся водянистой пленкой, а наложенные сверху рот и вагина стали превращаться в сердцевину черного смерча, засосавшего в себя тускнеющий свет. С помощью сен-сировского фильтра я смог различить множество разнообразных форм (человеческих тел), сыплющихся в ускоряющийся водоворот, – беспомощные, они падали, исчерпывались, исчезали. Когда наконец всякое изображение пропало, я почувствовал, что меня охватила тоска, нет, отчаяние, почти не оставившее мне слов. Глубоко внутри меня что-то продолжало падать, забирая с собой весь мой свет, все мои жизненные силы. Неужели и другие чувствовали то же самое? Я почувствовал, как мрак вокруг меня сгущается, и попытался стряхнуть с себя это наваждение.

– Как же это сделано? – спросил я.

– Серый свет, – ответил Сен-Сир так, словно я должен был знать этот термин. Потом он снизошел до объяснения. – Лицо – это, конечно, анимация, и довольно грубая. Мельес^{240} сделал бы не хуже. Оно проецируется с низкой яркостью на полотно – мы это называем серым светом, он практически за порогом чувственного восприятия. Камера снимает через полотно, и лицо таким образом накладывается на сцену.

– Но почему оно не проявляется четче?

– В этом-то все и дело. Тут нужен точный расчет; яркость этого изображения должна быть подобрана с учетом яркости студийного освещения – оно должно быть достаточно нечетким, чтобы размываться в свете софитов. Мы еще не произвели расчета этого соотношения. Кстати, пленка здесь может использоваться только ортохроматическая^{241}. Нужен резкий контраст белого и черного, чтобы взгляд отвлекался от серого.

Я не мог сдержать удивления.

– Вот этот ваш фильтр, – поспешил сказать я, – я уже видел такой прежде.

– Неужели? И где?

– Такой фильтр был у старика-оператора Зипа Липски. Это была его большая тайна. Он называл его стриппером – раздеваловкой, потому что он раздевал фильм до его потаенных образов. Он говорил, что этот прибор – изобретение Касла.

– Я ничуть не удивлен, – ответил Сен-Сир. – Касл должен был пользоваться чем-то в этом роде – это помогало ему внедрять его эффекты.

– А то, что вы называете серым светом, Касл называл – я точно знаю – светораздвоением.

– Значит, вы знаете об этих вещах, – Сен-Сир, казалось, был чуть разочарован.

– Нет-нет, я понятия не имел, как это делалось. Я даже не знаю, какие линзы использовались в стриппере. Это замечательные открытия. Они могут произвести революцию в кинематографе.

Сен-Сир отмел мое восхищение.

– Можно согласиться, что они заслуживают отдельного исследования. Но никаких идеологических последствий иметь не могут. Понимаете, здесь они используются всего лишь для психологического эффекта. Как вы поняли из вашего собственного предварительного анализа, Касл использует целый набор таких образов, связующих секс и насилие, секс и смерть. Все абсолютно банально. И не глубже, чем оперы Вагнера. Здесь, например, он обыгрывает тему каннибалистической вагины. – Сен-Сир презрительно ухмыльнулся. – Скандально? Да не очень. Буржуазное общественное мнение давно привыкло к этой когда-то сенсационной фрейдистской символике, которая становится всего лишь собранием шалостей. Фильм приобретает значение постольку, поскольку он проникает в глубины подсознания. Он воздействует на нервную систему – на материальную основу сознания. В этом, профессор Гейтс, и заключена истинная сущность Макса Касла.

Он снова включил проектор, но на сей раз расфокусировал его, и потому изображение, достигавшее экрана, являло собой размытые движущиеся тени. Несколько мгновений я тупо разглядывал плохо различимый световой квадрат. Что я должен был тут увидеть? Моя растерянность вызвала у Сен-Сира злобное удовлетворение. Неужели он хотел выставить меня дураком? Нет, я был уверен, это не входило в его намерения. Хотя он и говорил насмешливым тоном, в его словах слышалась эмоциональность, свидетельствовавшая о несомненной искренности. Более того, на лицах присутствующих не было и намека на издевку – полнейшая серьезность.

– Но тут же ничего нет, – сказал я наконец, намеренно подставляясь – теперь он мог выставить перед всеми мое невежество.

– Ничего? А как же свет, профессор? – возразил Сен- Сир, – Двигающийся свет. Разве не в этом сущность кинематографа? А теперь, если замедлить перемотку, вот так, – он уменьшил скорость, – то что мы имеем?

Как и следовало ожидать, когда скорость пленки упала ниже частоты слияния, размытый квадрат на стене стал пропадать на доли секунды и мигать. Наконец, когда скорость упала ниже критической, стала видна работа затвора, который перекрывал луч света через определенные ритмичные интервалы, словно проекционную лампу включали и выключали вручную. Он мигал.

– Включено – выключено, включено – выключено, – сказал Сен-Сир, хотя это и так было очевидно. Les flicks. Объективное сообщение с пленки. Оно присутствует всегда, даже когда глаз его не воспринимает.

Он помолчал, чтобы убедиться, понял ли я его мысль.

– Но что это за сообщение? – спросил я. – Это всего лишь мигающий свет.

– Да. Пульсация. Плюс-минус. Темно – светло. «Включено» против «выключено». Свет против темноты. Диалектическая структура, профессор Гейтс. Сообщение настолько простое, что его воспримет тот зачаточный мозг, который остался у нас со времен динозавров. Материальная основа диалектики – это спинной мозг. Механизм проекции объективно корреспондирует с этим. Здесь – машина, там – кора сетчатки. Технология, анатомия. Все остальное не имеет значения. Крутим ли мы фильм назад или вперед – не имеет значения, – Он снова помолчал, на этот раз наклонился поближе ко мне, чтобы видеть мое лицо, – Свет – он ведь вас утомляет, правда?

И в самом деле, постоянное мигание действовало мне на нервы.

– Да, – сказал я. – Это и правда раздражает.

– Потому что вы боретесь против гипноза. Пульсация слишком очевидна. Вы пытаетесь уберечься от ее воздействия. Но вот теперь… – Он ускорил перемотку, вернул фокусировку, размытое изображение на экране приобрело резкость. Снова появились фигуры в еще одном эпизоде из касловского фильма; на этот раз девушка медленно раздевалась в ритме шимми. Этот фрагмент был в еще более плохом состоянии – изображение мутное, почти неразборчивое, но я не сомневался, что вижу танцующую Луизу Брукс – именно из-за этого танца картину и запретили. И я прекрасно понимал почему. Сен-Сир, отметив мой внимательный взгляд, продолжил: – А вот теперь вы не боретесь. Вы смотрите кино. А это очень легко, очень приятно. Что мы тут имеем? Сексуальная дамочка танцует сексуальный танец. От этого вы уже не пытаетесь уберечься, вы заглатываете наживку. Но пульсация никуда не делась. Она входит в ваше сознание, так сказать, через тайную дверь, да?

Фильм закончился, но катушка продолжала вращаться, и свободный конец пленки шумно хлестал по прибору. Сен-Сир выключил проектор. Еще через секунду зажегся свет. Я повернулся, чтобы задать ему вопрос, много вопросов – они теснились у меня в голове.

Сен-Сир, явно довольный тем недоумением, в которое привел меня, взмахом руки призвал меня к