принадлежащих ей касловских лент. Я полагал, что времени у меня будет достаточно, чтобы увидеть ленты, снять с них копии и поговорить с Ольгой. Я и представить себе не мог, что ее рассказ о Касле будет содержать гораздо больше, чем вместят мои глаза, уши и записная книжка.
Ольга явно была женщиной со средствами. Теперь она носила фамилию ван Куйперс. Выйдя замуж за старый торговый капитал, она приобрела и дом ван Куйперсов, считавшийся одним из самых шикарных в Амстердаме. Он являл собой высокий, изящный, показушный особняк, господствовавший над «Золотой дугой» Херенграхта – самого красивого из городских каналов. Хотя хозяева несколько раз обновляли дом, не жалея при этом денег, в нем сохранилось много исходного мрамора семнадцатого века и лепнины. Потолок был украшен жутковатым, но явно дорогим плафоном в стиле барокко, на котором были изображены прыгающие нимфы и сатиры. Почему она обосновалась в Голландии, спросил я в первый свой приход, – Ольга подавала горячий шоколад и печенье, а я пытался поддерживать разговор.
– Я здесь родилась и выросла, – сказала она, – Это мой дом.
– Правда? А я думал…
– Вы думали, что я немка, да? Так оно и должно было быть. В мое время на студиях существовал стереотип: немки сексуальны. Вы же знаете – Берлин, двадцатые годы, нищета, упадок. Потом сексуальными объявили и скандинавок, ну как Гарбо. Даже полек. Пола Негри. А как насчет голландок? Подумайте о Голландии. Что вам приходит в голову? Деревянные башмаки и ветряные мельницы, да? Голландия – это сыр и шоколад и хороший маленький мальчик, который сунул пальчик в плотину. Все пышут здоровьем. Даже слишком. А потому, когда я попасть в Голливуд, ваш мистер Голдвин решил, что Ульрика ван Тилл должна стать Ольгой Телл. А потом он выдумать обо мне целую историю – довольно глупую. О том, что меня нашли в Берлине – якобы я танцевать там голой в кабаре. Настоящая шлюха. Как в «Голубом ангеле». Вы помните? Даже когда кино перестало быть немым, голландский акцент легко можно было выдать за немецкий. Но вы понимаете… – Она сделала жест рукой в сторону фотографии на камине; я уже обратил на нее внимание: безумно красивая молодая, страстная блондинка. Такой была Ольга в лучшие свои дни, пятьдесят лет назад – она позировала где-то на берегу, высокая и счастливая, стояла, приподнявшись на цыпочки, – абсолютно голая, – В этом-то и быть главная моя проблема. Я была крупная, рослая – типичная крестьянка. Хорошие кости, хорошие мускулы – меня растить как рабочую лошадку. А в Голливуде были нужны роковые женщины,
Мне показалось, что она не прочь поговорить об этом, а потому я спросил:
– А Макс Касл просил вас когда-нибудь сняться в откровенно непристойных сценах? Я говорю о таких, которые тогда все равно не вышли бы на экран. У меня есть пленка… материал, не вошедший в один из его фильмов. Довольно-таки… рискованно.
Она рассмеялась.
– У Макса всегда оставался материал, не входивший в фильмы. То, чего не было в сценарии. То какой- нибудь призрак проявится, то какая-нибудь скабрезность. Для чего он это делать – понятия не имею. Уж не на заказ – это точно. Мы делать это… как это говорится «из любви к искусству». Иногда он за это доплачивал немного. Но он устраивал это как большую вечеринку. Макс умел устраивать большие вечеринки. Какой это был фильм, вы говорите?
– «Пир неумерших». Там есть сцена с вами и…
– С летучей мышью! – радостно вскрикнула она. – Этакая глупая штуковина! Ее сделали такой пушистой – такая маленькая пушистая игрушка. Я должна была изображать смертельный испуг. А я только и могла что хихикать. Жуткая гадость. Макс был охоч на гадости.
– И вы не возражали против съемок в такой сцене?
– А что мне было терять? Ведь считалось, что я «плохая девчонка», верно? Ну и потом, к тому времени Голливуд махнуть на меня рукой. Уже не имело никакого значения, что я делала. Я просто отрабатывала свой контракт.
– А другие актеры – они тоже соглашались?
– Не все. В основном если Макс обещал не показывать их лиц. А некоторые делали это за самолетик.
– За что?
– Вы не знаете, что такое самолетик?
– Ах, это. Вы хотите сказать…
– Теперь это еще называют самокрутка. И вот когда Макс просить актеров сыграть что-нибудь этакое, то в ответ ему – нет! нет! нет! Все ведь такие добропорядочненькие. А потом он раздаст всем самолетики или несколько его маленьких таблеточек счастья, и тогда: да! да! да!
– Значит, он для съемок этих сцен использовал наркотики?
– Именно так он и добивался уступчивость. И он был не единственный. Это в Голливуде было довольно распространено.
– А вы не знаете, что он делал с этим дополнительным отснятым материалом?
– Может, показывал его на вечеринках. Тогда на всех вечеринках показывали что-нибудь такое. Но не такое отвратительное, как у Макса.
– И вы так и не знали, использовал ли он этот материал в фильме или нет?
Она недоуменно подняла брови.
– Да нет же. Как он мог его использовать? Кто бы их стал показывать – такие сцены?
– Они есть в фильмах, только в скрытом виде. – Мне было интересно, поймет она мои слова или нет. Она не поняла.
– В скрытом виде? Но если в скрытом, то его никто не видит, разве нет?
– Его видят… но при этом не знают, что видят, – Вид у нее был удивленный, – Это своего рода трюк.
– Вот оно что. Макс был горазд на всякий трюк. В особенности со светом. Например, мигающий свет.
– Расскажите.
– Ну, это так давно было, что и я не помню. Мы снова и снова снимали одну и ту же сцену. Коротенькую. Тридцать секунд. Еще меньше. Сначала с быстрым морганием. Потом с немного замедленным. Потом еще медленнее. Зачем? «Маленький трюк», – говорит Макс. Ну мы и снимаем. Никто другой не ставил так, как Макс. Иногда мы целый день снимали за… как это сказать? Занавеской?
– За сеткой?
– Ну, что-то вроде марли. Мы не знали зачем. Потом уже в фильме мы ничего такого не видели. – Она пожала плечами, – У Макса все время были какие-то тайны.
– А как насчет «Сердца тьмы»? – спросил я, стараясь говорить как можно небрежнее, – Это было
