– Жаль, что у вас там такой короткий эпизод. Я бы хотел побольше видеть вас на экране.
– Ты и видел, – ответила она, – Я не была шаманом, зато была пулеметчиком.
– Пулеметчиком?
– Да. Макс хотел, чтобы я сыграла эту роль – убийство детей. Мне это совсем не нравилось. Там был настоящий пулемет. Без пулек, конечно, но бах-бах-бах. Он ставить передо мной фотографии детей, чтобы я в них стрелять. Он сказал, что так я буду больше чувствовать горе. Чертов пулемет, я об него чуть пальцы не сломала.
– А вы знаете, откуда эти стихи?
Она знала.
– Французский поэт. Тот, больной.
Макс как-то подчеркнул ей это место в книге. Она поискала на полках и нашла. Бодлер. Два стихотворения. Одно называлось «Сплин», другое (откуда были взяты слова «король изгнанников») – «Литании Сатане»{254}.
– Каслу нравился Бодлер?
Ольга пожала плечами.
– Он как-то сказал, что ему нужно, чтобы эта часть фильма навевала настроение разложения. А Бодлер – это поэзия разложения. «Но почему такая жуть?» – спросила я. Я помню, что он ответил: «Разложение – это великое милосердие». – Она неодобрительно передернула плечами.
Ольге почти нечего было сказать о «Короле изгнанников». Эти кадры снимались урывками на протяжении трех месяцев. Касл арендовал помещение в одной парижской студии, где у него были знакомые. Сцена в пустыне снималась именно там методом маски; детей, участвовавших в эпизоде, Касл нашел в одном из сиротских приютов – одолжил на съемки. Он был недоволен технической стороной дела и собирался переснять материал. Съемочная бригада была крохотной – несколько человек на освещении и звуке, кто-то занимался гримом, плюс один-два ассистента и Зип Липски за камерой. Отсняли еще какой-то материал с двумя актерами, но Ольга понятия не имела, что с ним стало. Она помнила сцену трапезы: она и двое богато одетых мужчин набивали желудок на роскошном банкете, наедались, как голодные свиньи, по рукам, лицам стекал жир. Макс выложил немалые деньги за доставку всей этой – на удивление тяжелой – еды из лучшего в городе мясного магазина, хотя к началу съемки еда остыла и особого слюноотделения не вызывала.
– Когда мы закончили, Макс сказал, что хочет сделать еще один дубль. Приносят еще еды. У нас к тому времени она уже в горле стоять. Но он опять заставляет нас есть. Меня тут же начинает тошнить. Потом еще одного. Но Макс не останавливает камеру, он продолжает снимать. Он даже не позволяет нам выйти из-за стола. Ему нужна именно такая сцена – чтобы мы объелись до тошноты. Тут я на него очень стала злая. Я не хочу, чтобы снимали, как меня рвет. Потому и встал и пойти. Он бывал очень подлый, очень хитрый.
И тем не менее теперь она бы не возражала, чтобы та неприятная сцена вместе с другими, снятыми Каслом тогда, тысячу лет назад, сохранились бы на принадлежавшей ей катушке. Она и в таком виде относилась к этим жалким остаткам пленки как к сокровищу. Когда я попросил ее разрешения сделать копию, она не стала возражать, но потребовала, чтобы копия снималась здесь, в Амстердаме. Отдать мне катушку она бы ни за что не согласилась. «Настоящего Макса Касла осталось так мало», – напомнила она мне. Она не сомневалась, что ее друг Клаус найдет кого-нибудь, кто сможет сделать копию, но на всякий случай она просила его присутствовать при копировании.
Я отложил этот вопрос на самый конец: когда до моего отъезда в аэропорт оставалось меньше часа, я спросил:
– А теперь вы мне расскажете о «Сердце тьмы»?
Вероятно, она чувствовала, что этот вопрос всплывет еще раз. Она испустила глубокий вздох вымученного согласия, потом кивнула.
– Как и все серьезные фильмы Касла, этот тоже не был фильмом. Всякие разрозненные куски, которые он намеревался когда-нибудь собрать воедино. Сцены, снятые в Мексике, сцены, снятые в студии, но ничто не закончено, все перепутано. На сей раз Макс думал, что у него действительно прекрасная возможность сделать что-то настоящее, потому что там был Орсон Уэллс. У Орсона была куча денег. И ему очень нравилась эта история про аборигенов и джунгли. Такая жуткая история. Ты ведь знаешь эту книгу?
Я сказал, что знаю.
– Жуткая. Когда Макс впервые рассказать мне это, я ее сразу же возненавидеть. Но он говорить, что это будет кино о наши дни – о зле внутри человека, о том, как всюду цивилизованные люди становятся дикари. Ну я тогда говорить, что я буду сниматься, потому что это много значить для Макса. А еще потому, что я думал, это будет мой последний кино. Так оно и было.
Эти воспоминания явно были для нее мучительны. Я понимал, что обратился к ней с жестокой просьбой. Но выбора у меня не оставалось: теперь или никогда. Я продолжал настойчивые расспросы.
– Понимаешь, ответила она, – я не очень ясно помню. У меня в голове все смешалось. Я хотела помочь Максу, но ему нужны были такие крайности. Да, нагота. Ладно, я не возражать. Мы с Макс делали такое кино и раньше. Но на сей раз он хотеть больше. Он хотеть, чтобы я заниматься любовью с актером. По- настоящему, ты понимать? Он хотел снять это на пленку как порнофильм.
– А кто был актером?
– Чернокожий. Его звали Денди Уилсон. Он не был актером. Он был танцором в одном из клубов. Красивое тело. Очень сильный. Макс одеть его как птица.
– Птица?
– Да. Я думай, он должен быть вроде какого-то божка, как у язычников, ты ведь знаешь? Он иметь такие большие крылья. А на лице – маска, будто это орел или ястреб. На него очень страшный смотреть. Это «несказанный ритуал», так Макс говорить. Так сказано в книге. Жертвоприношение. Мы к этому очень серьезно относились. Мы должны были это прочувствовать.
Она замолчала. Я видел, она заново переживает что-то – не просто неприятное, а возможно, оставившее в ее душе незаживающую рану. Я продолжал нажимать.
– В какой-то момент он дал вам меч, правда?
В ее глазах мелькнул огонек – вспомнила.
– Да, там был меч, – Она снова замолчала.
– Это было опасно?
Ее передернуло, но она продолжила.
– Понимаешь, я это не могла сделать – то, что было нужно Макс. Я не могла заниматься любовь с этот черный парень. Я никогда прежде этого не делала для кино. Только понарошку. Я сказала Максу, что не могу. Ну а он тогда давать мне кое-что, чтобы сделать мне это полегче.
– И что он вам дал?
– Одну из своих проклятых таблеток. У меня от нее кружиться голова. Все в голове, как сумасшедший. Вот почему я многое не помню. Но я помню… Я помню, что мне Макс все время говорил. Что Денди – это не Денди. Что он – Бог,
– И делать что? – спросил я, выуживая из нее слова.
Голос ее стал хрупким, ломким.
– Отрубить ему голову, – Она уставилась на меня больными, вопрошающими глазами, словно я мог ей объяснить, зачем Максу нужно было от нее это, – Но я не мог это сделать. Потому что от таблетки все становится как взаправду. Я уже не понимала, что это кино, – В ее голосе послышалась виноватая нотка, – Я думать, я по-настоящему убивать Бог, – Она издала нервный смешок, – Я не верующая. Но вот тогда… не знаю. Эта таблетка делать странный вещи со мной там, внутри. Я начинать плакать. У меня быть истерика. Я не могла сделать это с мечом. Но Макс меня заставлять. «Убей его! – говорить, – Убей! Убей!» И я очень испугаться. Потому что я думать, Макс сошел с ума. «Убей его!», – кричит. И… я… сделать… это.
Она несколько раз глубоко вздохнула, пришла в себя.
– Ну, это же было кино. Ведь Денди на самом деле не умер.
