И в самом деле, прелестная Анна все это вдруг почувствовала, и после встречи с дочерью в монастыре у неё чаще стали появляться периоды дурного настроения, перемежавшиеся приступами отчаянного кокетства, когда она опустошала карманы своего поставщика, заказывая невероятные туалеты, пеньюары, меха, косметику и драгоценности. И каждый раз, припомнив очаровательный облик Жанны, она задумывалась о другом: когда-нибудь Жанна вернется домой — чистая, ослепительная и свежая, как персик. Кто может предсказать, как поведет себя армейский поставщик? Такой бабник! А что, если решит сменить мать на дочь? На свете все возможно! А без поставщика она останется без денег. И ведь не купит ей брильянтовые серьги мсье Рансон, несчастный лавочник! И можно ли вообще доверять мсье Рансону? Приемные отцы на такое способны! Кого ей не приходилось бояться, так это только Вобернье, брата Анже! Для этого была весомая причина, о которой мы вскоре узнаем. Вот только временами она и в Вебернье сомневалась, что хуже всего!
Но справедливости ради добавим, что прелестная Анна, если оставить в стороне её корыстолюбие и зависть, испытывала временами и приливы материнской любви: ей не хотелось бы увидеть как её дочь (сокровище на вес золота) будет осквернена и обесчещена одним из этой троицы!
В итоге она была полна неясных опасений. И слишком много ела. И убивала время тем, что провоцировала поставщика, или Рансона, или — да-да! — брата Анже (который пару раз в неделю ходил к ним ужинать), разумеется, чтобы заранее проверить, кого им с дочерью бояться больше — и с ужасом порою убеждалась, что всех троих! Оставалось утешаться, что она будет начеку и что у Жанны хватит ума, чтобы не попасться, и главное — тем, что опасность прямо завтра не грозит.
Вот это и твердила она себе в тот день, когда пришел посланец из монастыря Святого Сердца. Посланье было вручено прелестной Анне, когда она подкрашивалась перед зеркалом — третий раз на дню.
Мужчины были в гостиной. Брат Анже читал, но его длинный нос уже вынюхивал, что будет на ужин. Рансон с поставщиком играли в трик-трак. Вырванные из расслабленной неги, все трое вдруг вскочили, услышав грохот разбитой фарфоровой вазы, крики и топот ног, стремительно спускавшихся по лестнице. Тут двери распахнулись и влетела Анна, в слезах и в ярости, размахивая при этом полученным посланием, словно пытаясь вытрясти из него пренеприятное известие.
— Исключена! Изгнана!
Мужчинам, обступившим её, едва переводя дух прочитала послание матери-настоятельницы.
'Мадам, к моему великому сожалению я вынуждена удалить из нашей святой обители Вашу высокородную дочь, которая вела себя не так, как принято в наших святых стенах. Наш вельможный покровитель монсеньор герцог Орлеанский был свидетелем её выходки и знайте, что я поступила с его согласия, когда изгнала Вашу дочь.
Примите, мадам, мое глубокое сочувствие…'
— Вот оно! — и взбешенная Анна заехала письмом в физиономию поставщика. — Вот вам! Исключена! Изгнана! Скажите мне, всего святого ради, что же она могла такого натворить?
Мужчины попытались её успокоить.
— Может быть, ничего страшного, — начал Рансон. — В монастырях такие строгости!
— Строгости? Мало ей было строгостей! Прошу вас всех, мсье, когда появится здесь Жанна, быть к ней построже! И вас тоже! — добавила она по адресу брата Анже.
Но больше всех досталось поставщику, который, пытаясь всех успокоить, произнес фразу, воспринятую Анной так, как он и думать не мог.
— Посмотрим, посмотрим, — примирительно протянул он. — Не нужно так расстраиваться, пока не знаем, за что её исключили! Такое малое дитя могло быть, скажем, просто слишком дерзко… а может быть и более чем дерзко. Мсье Рансон прав — в монастырях строгости!
— Милое дитя! — взорвалась Анна, передразнив поставщика. — Ах, милое дитя! Какие нежности к неблагодарной девчонке!
И тут-то поставщик и произнес злополучную фразу.
— Ха! Но ведь рано или поздно она все равно должна была оттуда уйти, моя милая! И разве не пора ей познавать мир? А в нашем доме от её присутствия прибавится очарования молодости…
За что он получил пощечину, осталось для него загадкой навсегда.
— И более того, — напомнила Анна, — рассержен герцог Орлеанский!
Она ушла, громко хлопнув дверью. Вернулась в будуар, чтобы снова подкраситься, хотя и заявила, что ужинать не будет.
Мужчины же сошлись на том, что Анна принимает происшедшее слишком близко к сердцу, что это служит доказательством похвальной заботы о дочери, но, как заметил поставщик, может испортить цвет лица.
Итак, уже с полчаса Анна оставалась у себя, вновь перечитывая только что написанное письмо, когда вошедшая служанка осторожно — ибо слышала весь предыдущей 'концерт' — сказала, что мадемуазель здесь.
— Здесь?
— Внизу, мадам.
— Хорошо, я спущусь, — ответила Анна удивительно мирным тоном.
Она уже успела успокоиться. Письмо её предназначалось Клер Лафонтен, её приятельнице, хозяйке небольшого пансиона для благородных девиц в Сен-Жермен-ен-Лент. И как она не вспомнила раньше? Отправив туда Жанну, на пару лет она обретет покой! Лишь бы у Клер было место!
Снова напудрившись, чтобы цвет лица не уступал Жанне, она выглянула в окно. Перед домом стоял небольшой серый экипаж на двух седоков. Мужчина в сером доставил багаж Жанны.
Спустившись вниз, Анна благосклонно кивнула седому толстяку, внесшему багаж, и прошла в столовую, откуда доносился довольно бодрый шум разговора. Мужчины, едва утершие уста и говорившие, ещё прожевывая последний кусок, сгрудились вокруг Жанны, по очереди обнимая её и тарахтя наперебой — все трое как родные отцы, подумала Анна, которая, отведя душу в письме, теперь все свои страхи переживала уже не так болезненно.
— Ну и что, — выкрикнула она уже с порога, сразу охладив пыл мужчин. Ну что, мадемуазель, вы кажется неплохо порезвились? Неблагодарная! Мы стольким жертвуем для вас, чтоб дать потом приличное положение в обществе, и что взамен?
Анна была намерена (и положение матери обязывало) испепелить дочь взглядом, а заодно и вздуть как следует, только увидев её, не сделала ни того, ни другого, и даже несколько расчувствовалась. Мадемуазель Беко в своем черном монашеском одеянии со смешным черным чепцом и в черных нитяных перчатках — и Анну это приятно поразило — была не более ослепительна, чем серая мышка. К тому же держала та себя с примерной скромностью, а опущенные ресницы скрывали виноватый взгляд!
— Исключена! — излишне патетично продолжила Анна. — Какой позор и для нас, и для вас, мадемуазель, и если есть в вас капля уважения к своей семье…
— Маменька, — вполголоса сказала Жанна, — кое-кто хотел бы с вами поговорить…
— Поговорить? Со мной?
— С вами.
— Но кто же?
Взгляд Анны пробежал по аскетическому профилю брата Анже, грубому красному лицу Рансона и одутловатой физиономии поставщика.
— Один из вас, месье, хотел мне что-то сказать? Я что, слишком строга?
— Да не они, а вот он, — тихонько шепнула Жанна, указывая на двери. А в них в учтивой позе, со шляпой в руке терпеливо стоял мужчина, доставивший багаж из монастыря Святого Сердца. Все повернулись к нему.
— Он? — удивленно спросила Анна. — У вас есть для меня что-нибудь от матери-настоятельницы?
— Нет, мадам, мне самому нужно сказать вам пару слов.
