ошибиться. Это был взгляд старого музыканта с угла улицы в Новом Орлеане – с перекрестка. А Легба – это было имя, которым звал его Ле Стриж.
Я в отчаянии позвал его. Человек заколебался, оглянулся на меня, и я уже не был уверен, что видел тогда этот взгляд на его лице. У меня пересохло в горле, и я поднял к нему свои связанные руки. Но в это время Дон Педро снова крикнул: «Каррефур!» – и толпа подхватила это имя, как гром. Танцоры застыли, выпрямились, они уже больше не опирались на палки. Поднявшись во весь рост и встав на цыпочки, они распростерли руки широкими вызывающими жестами, словно преграждая чему-то путь, на их лицах появилось выражение мрачного отрицания. Толпа заорала, приветствуя их.
Стоявший передо мной человек расхохотался жутким булькающим смехом, который казался его собственным, сделал огромный глоток рома и выплюнул его над своей все еще сверкавшей палкой прямо в меня.
На меня ливнем жгучих иголок обрушился огонь, я заорал и стал извиваться в оковах. На Стрижа тоже кое-что попало, и он гневно зарычал. Мужчина снова расхохотался, в этот раз мстительно: – Pou' faire chauffer les grains, blancs! – выплюнул он и поплелся назад, танцевать. Согреть мои?.. Мои чресла. Как мило с его стороны. Но на мгновение, когда он отвернулся, могу поклясться, что его черты исказились, словно в муках какого-то ужасного сомнения или агонии, и снова появился этот взгляд Легбы! На этой обвисшей злорадной физиономии мелькнуло нечто большее, чем злоба, что-то новое – словно это он о чем-то молил меня?
Опять меня – все время меня. Что им от меня было нужно? Что я мог им дать?
– Звать его? – мрачно пробормотал Стриж. – Мог бы поберечь дыхание, дурень, черт бы тебя побрал!
– Он помог мне в Новом Орлеане! – запротестовал я.
– Может быть! Хотя как и почему… – Стриж хмуро покачал головой. Его голос трещал, как тыквенные бутыли с костями. – Но здесь он не поможет. Не может Помочь. Заклинание питалось живой кровью. Он не мог сопротивляться. Оно вызвало его теневое 'я', его искаженную форму – Темного Повелителя Перекрестков, Каррефура. Не Открывателя Путей, а Стража на Перекрестках. А Каррефур людям не друг. – Ле Стриж вобрал голову в плечи. – Теперь пути открыты. И Другие должны последовать за ним, когда зовет кровь…
Линии кукурузной муки начертили новый, более сложный знак вевера. Барабаны гремели и стучали, толпа раскачивалась – внезапно новое адское возлияние ромом вылилось в пламя. Мужчины и женщины в толпе вытащили вперед нескольких козлов, а другие – собак, отвратительных тощих дворняжек, вызывавших жалость тем, как они виляли хвостами и принюхивались. Снова взмыл ввысь пронзительный зов Дона Педро:
Damballah! Damballh Oueddo!
Ou Coulevre moins!
Ou Coulevre!
Толпа подхватила имя:
Damballah!
Nous p'vini!
– Ритуалы аулу, – пробормотал Джип. – Я видел некоторые – но таких, как эти, никогда! Этот уж почище их всех, будь он проклят! Молитвы те же – во всяком случае, слова, вот только весь тон другой! Они же не молятся ЛОА, а все равно что ПРИКАЗЫВАЮТ им, черт побери!
– Они и приказывают! – хрипло сказал Стриж. – Власть здесь обширна! Это собственный туннель Дона Педро, сердце его культа. Это ритуал, по сравнению с которым все прочие ритуалы Петро – тени, эхо, полупонятные имитации, а тут – центральный. Кровь движет Невидимыми, живая кровь, и его власть заманивает их в ловушку. Их природа – жидкостная, он не может изменять их, однако может сгибать их, придавать им форму, движимую худшими сторонами их натуры. Дамбалла – это силы неба, дождя и погоды, но ритуалы Педро делают его Кулевром, Всепожирающей Змеей, силой шторма и потока…
Он замолчал, вернее, его голос утонул в крике Клэр. Началась расправа – козел был брошен на алтарь, распростертый и отчаянно блеющий. Меч Дона Педро нанес медленный удар в его задней части. Связанный зверь дергался и визжал, толпа орала; у меня переворачивался желудок. Казалось, прошла вечность, прежде чем клинок ударил снова. Фонтаном брызнула кровь, и орущая толпа бросилась ловить и пить ее, обсасывая свои руки, свои платья и платья соседей, чтобы получить еще хоть капельку. Обезглавленное тело, все еще дергавшееся в агонии, было брошено в толпу, но они не глядя затоптали его, стремясь увидеть, как принесут следующую жертву.
Каждый раз ритуал был одинаков – два удара: одним он кастрировал, затем, посмаковав страдания жертвы, вторым ударом сносил ей голову. Я вздрагивал при каждом глухом стуке клинка. Так вот как он расправлялся с жалкими жертвами, доведенными пением, криками и потоками крови до исступления. А покончив с ними, так же точно он собирался принести в жертву carbit sans cornes – своих особых «безрогих козлов»: Клэр, Молл, Джипа, Ле Стрижа и всех остальных. Но, похоже, меня это не должно было коснуться. Для меня он действительно замыслил нечто особенное.
И все, что мне оставалось, – это сидеть и смотреть.
Я видел, как делались жуткие вещи. Хуже всего было, когда он убил собак; может, это и нелогично, но было именно такое ощущение. И каждый раз, когда мы видели, как дергаются ноги очередной жертвы и свежая кровь брызжет и струится по углублениям в камне, мы думали, что следующими жертвами будем мы. В каждом новом круге в смеси кукурузной муки, крови и утоптанной земли рисовался очередной вевер, и это сопровождалось новыми возлияниями, новые имена выкрикивались в небеса, барабаны выбивали новый ритм, люди и Волки одинаково вгоняли себя в экстаз, и голая земля содрогалась под топотом их ног.
На фоне пульсирующего света костра их мечущиеся силуэты, бурлящие, как растревоженный муравейник, действительно напоминали какое-то видение из ада. Пока большинство танцоров ничего особенного не делали – только визжали, пели и топали ногами вместе с остальными. Но мы не удивились, когда некоторые стали буйствовать, прыгать, бормотать и валиться на землю в припадке. Другие носились взад-вперед в экстазе или разражались такими яростными истерическими воплями, что стоявшим рядом приходилось хватать их и прижимать к земле. Однако припадки скоро проходили, и все больше и больше людей в толпе начинали меняться. Точно так же, как первые несколько человек подражали старикам; они в танце начинали принимать различные позы, пели хриплыми притворными голосами, подпрыгивали или расхаживали вокруг, делая странные, почти ритуальные жесты. Они напоминали актеров, репетирующих одинаковые роли. Казалось, какая-то новая личность закрыла их, как вуалью, спрятав под ней их собственную индивидуальность.
Само по себе это зрелище внушало тревогу, но меня оно привело в ужас. Это была одержимость – одержимость, которой я так боялся – изуродованные ЛОА нисходили, чтобы вселиться в их последователей. Один-два аколита, находившиеся около камней, схватили лежавшие наготове подпорки, словно знали заранее, какое именно новое существо завладеет ими. Некоторые из толпы стояли в тех же позах, танцевали тот же танец и даже размазывали по лицам золу, кровь или рассыпанную кукурузную муку, превращая их в импровизированные маски. Однако большинство танцующих позволяли каждому новому имени, каждому новому нисходящему божеству омывать их и разбиваться о них, как волны эмоций. В мгновение ока они переходили от одного настроения к другому: то приходили в бешеный гнев, сопровождавшийся воплями, то начинали двигаться со змеиной грацией – и все это в каком-то дрожащем возбуждении, полуистерическом, полусексуальном, сметавшим все условности повседневного человеческого поведения.
Когда, например, прозвучало песнопение ГЕДЕ, они задергались и стали вихлять бедрами, подражая чему-то грубыми спазматическими ритуальными движениями, как у роботов. Словно расчлененные скелеты пытались имитировать движения плоти. В следующую минуту, при выкрике ЗАНДОР! – они рыхлили каменистую почву наподобие плуга, потом, скорчившись, испражнялись и втаптывали экскременты в землю. Когда с алтаря прозвучало имя Маринетт, танцоры стали подкрадываться и закатывать глаза, гротескно изображая соблазнителей, принимая эти позы перед алтарем, друг перед другом и даже перед тем местом, где мы лежали скованными. Женщина-Волк в лохмотьях расхаживала и подпрыгивала перед нами взад- вперед, ее пурпурные волосы развевались вокруг ее ног, она насмехалась над нами жестами, движениями, рвала на себе одежду. К ней присоединились другие, мужчины и женщины; и те, и другие бросались прямо
