— Сумев уничтожить страсти, ты вспомнишь прошлые жизни. Затем у тебя появятся сверхъестественные силы, зрение, слух, к тому же ты сможешь читать чужие мысли, — говорил Голос.
— А на фига мне сверхъестественные силы и чужие мысли? Со своими бы разобраться.
— У тебя карма неотмытая. Твои мысли на протяжении многих кальп привыкли к не совсем благовидным поступкам, поэтому теперь так сложно.
— Послушайте, а если человек ни жив, ни мертв — ну, как я, короче, может его вообще в покое оставить? — спросила Анфиса с надеждой.
Голос нахмурился:
— Людей вообще нельзя в покое оставлять.
— Почему? — пропела вместо Анфисы гр-ка Уфы Рамазанова, а потом вот так: —
— По кочану, — подытожил Голос, — теперь тебя только твой нищий принц доделает.
— В каком смысле доделает? — не поняла Анфиса.
— В прямом, — тихо ответил Голос. — Поцелует, как спящую княжну. Ложись тогда в гроб хрустальный.
— Не хочу я в гроб, — засопротивлялась Анфиса, но тут же оказалась в нем — красивом, переливающемся всеми цветами радуги, и ни жива, ни мертва, приготовилась к поцелую, который оживит — или наоборот.
— Как я выгляжу? — спросила Анфиса Голос, на что тот только покачал головой: «Ты неисправима.», — и Анфиса крепко-крепко заснула, выпадая в ментальный осадок.
Анфиса лежала в своем гробу, лежала, а потом от скуки начала раскачиваться. «Как бы не разбился, — подумала она, замедлив движение. — Хрустальный все-таки… Как большая рюмка без ножки…» Потом услышала и увидела себя как будто со стороны — в розовом платье из китайского шелка, купленном с Гитой во французском бутике на Невском. Та Анфиса, которая не лежала в гробу и источала аромат безмятежности и сандала, была, кажется, только что из салона красоты, где посетила не меньше трех залов, включая солярий.
— Ух ты, — удивилась Анфиса, лежащая в гробу до такой степени, что даже перестала в нем раскачиваться. — Неужели это я?
— Ты, а кто же, — усмехнулась Анфиса в розовом. — К тому же редкостная ты дура.
— Я — дура? Ну, допустим, — ответила из гроба Анфиса. — Только, пожалуйста, поподробнее.
— Она еще спрашивает! — топнула ножкой в атласной туфельке Анфиса в розовом. — Лежит себе неизвестно сколько и в ус не дует, все какого-то нищего принца ждет. Сказки Пушкина это все, как теорема Ферма — доказано. Неужели ты действительно так глупа?
— Теорема Ферма как раз не доказана, а я вообще офигела… — сказала та Анфиса, которая лежала в гробу.
— Ты мне на жалость не дави, — нахмурилась Анфиса в розовом. — Офигевших — полно, а ты одна, и сейчас скажешь то, что давно знаешь, но никак не можешь почувствовать.
— Меня никто никогда не сможет разбудить, кроме меня самой, — неуверенно, почти по слогам, произнесла ни живая, ни мертвая Анфиса.
— Только когда тебе станет уютно ТАМ, — Анфиса в розовом больно ткнула Анфису, лежащую в гробу, острием прозрачного зонтика в плечо, — будет уютно ТУТ, — и показала на окружающие предметы живой и неживой природы.
— Я, может, и дура, но уж об этом-то ты могла бы и не говорить, — обиделась Анфиса из хрустального гроба.
— Имею право, — Анфиса в розовом посерьезнела и взволнованно прошептала: — Ну, с богом.
В тот момент Анфиса ощутила, что в ее мозг влили очень много чего-то едва ли безалкогольного; по телу пробежала дрожь, зрачки расширились, а потом хрустальный гроб и Анфиса в розовом исчезли.
— Эй! — окликнула ее Анфиса, но даже эхо стало ленивым.
«Ладно, ладно, еще посмотрим, кто кого», — Анфиса отряхнулась и надела джинсы и футболку, купленные «на всякий» в бутике. Французские джинсы оказались впору, а футболка немного велика, но Анфиса не думала об этом, уже танцуя по лезвию бритвы. Это были ее любимые танцы еще с доинститутских, а, может быть, даже и докальповских времен. Она была пластична и естественна, как может быть пластична и естественна молодая волчица. Анфиса распустила волосы, чтобы не видеть, как капает кровь с пяток на лезвия: лезвия очень напоминали гильотину, к тому же весьма усовершенствованную в процессе интеграции странами-союзниками, но Анфисе плевалось и на это. Она двигалась легко и изящно, как Русалочка, потерявшая голос, во дворце принца; жесты представляли собой печальную и в то же время радостную пантомиму. Лицо Анфисы не выражало абсолютно ничего, кроме облегчения и небывалой дотоле уверенности в себе, а потому глаза блестели, а губы сдержанно улыбались. И только кровь, стекавшая с пяток на лезвия и капавшая в пространство, напоминала о том, что не все закончилось, и миллионы среднерусских ежедневно ходят на работу, платят налоги, ждут выходных, чтобы отоспаться и потереть пемзой больную мозоль.
— А-у-у-у! — взвыла про себя Анфиса. И именно потому, что она не рассчитывала быть услышанной, ее услышали.
Она как раз присела у краешка лезвия, перестав ждать, хотеть и мечтать о чем-либо. А когда это периодически случалось, появлялся Небезызвестный.
Он продолжил традицию. Анфиса, взглянув на него, подумала: «Когда я стремилась к нему, ничего не получалось. Как только перестала… — вот он, собственной персоной, и даже в новых ботинках. И что люди за странные существа?» Потом она подумала по-другому: «А уверена ли я, что он мне нужен?» При этой мысли Небезызвестный стал как будто отдаляться, но неуверенно, и Анфиса снова подумала: «Нет, не нужен». Тогда Небезызвестный снова приблизился, и Анфиса испугалась: «Неужели я могу управлять всем, стоит только подумать наоборот, и…» — она решила не развивать мысль и стала повторять мантру Авалокитешвары, хотя, с таким же успехом могла бы повторять таблицу умножения.
Тем временем Небезызвестный посигналил ей из машины:
— Анфиса-а-а!! Живая… Садись быстрей, — сказал он, приоткрывая дверцу.
— Ты откуда взялся?
— С Марса, вестимо. Планета большая, да два человека всего мужиков-то…
— …?
— Остальные голубые. Ладно, поехали отсюда.
— Куда? — равнодушным многоточием сказала Анфиса.
— Да куда угодно! — Небезызвестный нажал на газ, и вскоре Анфиса увидела удаляющуюся табличку «Страна Чудес» с перечеркивающей надпись красной полоской по диагонали:
…Они ехали долго и быстро; Анфиса терла непонятно откуда взявшееся пятно на светло-голубых джинсах.
— Откуда у тебя деньги? — поинтересовался Небезызвестный.
— В Стране Чудес подкалымила.
— Не ври.
— Не вру. За возмещение морального ущерба дали.
В машине было тепло и приятно; Анфиса тешила себя иллюзией самадхи: теперь окружающим тоже могло показаться, что от Анфисы за версту несет комфортом и новыми рыжеватыми, как листья в октябре, стольниками в мягком кожаном кошельке, хотя сумасшедшими духами, продающимися в переходе метро в розлив и бесценным некоммерческим пофигизмом несло тоже — две последние детали вообще не выветривались.
— Ты помнишь санскрит? — спросил почему-то тихо Небезызвестный, сворачивая налево.
— Помню одно слово «прити» — я его долго изучала.
— Что такое «прити»?
Анфиса не ответила и задремала, а проснулась от включившегося радио, в котором молодой голос пел:
