пьяненький.

Сзади.

Пло-хиш, выстукивают «дворники», Пло-хиш — stop- машина: от городка N до бывшей казачьей станицы, где ждет Сану шаман, не более получаса, обрыв — материи, конечно, не существует, лучше гор, разумеется, только горы, приехали.

Позже, в палатке, когда она лениво стряхнет с себя чьи-то руки, перед глазами замелькают лица: от них-то и нужно избавиться, вымести из памяти каждого, каждую — и снова: каждого… Нет-нет, нелепо в ее положении тратить на перепросмотр[157] годы: может быть, когда- нибудь… пока же на все про все только ночь.

О, как их много — имен, звуков, потайных запахов… М и Ж, любимые ею и влюбленные в нее, нужные и ненужные, красивые и не, талантливые и заурядные, эгоистичные и ранимые… М и Ж, склоняющиеся над ней, рвущие ее на части, приклеивающие к себе и от себя же отталкивающие: WC-отношений, колумбарий чувств, паноптикум — нет, собственно, ничего банальней.

Рассвет застает врасплох — что она делает здесь, что ей нужно? Как занесло ее к чужим этим людям?.. Неужто перспективка провести отпуск в душной Москве оказалась настолько пугающей?.. Провести отпуск в душной Москве, одной, без П. — всегда одной, всегда без П.: невозможно, невыносимо, немыслимо… Зачем их вообще столкнули, почему они не могут расстаться?.. Почему репетиция казни — о, как сверкает, как манит к себе гильотина, как ослепительна она в лучах солнца… — никогда не завершается казнью реальной?.. Пугает ли Сану, впрочем, что-либо на самом деле?.. Возьмет ли она из рук П. еще одну контрамарку, примет ли приглашение?.. Какой вид экзекуции выберет? Неужто опять, в который раз, согласится?.. Что ей милей — повешение, расстрел, отравление, четвертование?..

Забей, Сана, забей: после съемок П. собирается провести какое-то время с family (с наседкой и выводком, уточняю я) — о, сколь неряшливы его фразы, сколь часто произносит он то, о чем следовало б молчать уже потому, что от тебя (что, кстати, в тебе такого? говорю я Плохишу, ты предсказуем, но Сана не верит) бегут в горы!

Остаться в живых — или разбиться, шепчет, как в бреду, она, срастить — или вытравить… А может, П. — никакое не «солнышко», а банальный триппер?.. Сана не слышит.

Она выбирается из палатки и осматривается — голова слегка кружится, — делает шаг, оступается и, еле слышно ойкнув, садится на землю, а потом, обхватив колени руками, начинает раскачиваться. Неужто все эти облака и горы — не заставка компьютерной игры, не фоновый рисунок «рабочего стола»? Гуляя по окрестностям, Сана понимает, что давным-давно, быть может, с юности, не была так счастлива, НО: чем быстрей отделяется она от прежнего своего «я», тем стремительней приближается к «я» П. Каменное море золотого сечения, шепчет Сана и, усмехаясь, опускает глаза: море у 618-го кэ-мэ — не на земной карте, так на небесной: one way ticket, жизнь как чудо, И ЭТО ПРОЙДЕТ; как чудо постмодернизма, встреваю я, но Сана снова не слышит, к тому же, в отличие от меня, никуда не торопится. Растечься, раствориться, мечтает она, стать глиной, камнем, да чем угодно, лишь бы онемечить внутренний голос, лишь бы перестать бояться и жалеть себя (а ведь все — тоска какая! — только и делают, что боятся да жалеют себя!): лишь бы не думать о том, кого искала душа твоя и не нашла, плоско стебусь я, но, понимая, что, возможно, перегнула палку, стираю свою тень Delet’ом и отпускаю Сану — черт с ней — на все четыре: а не пошли бы вы со своей «безусловной»...

В тумане, обнимающем волшебный лес, сбиться с пути легко — бояться, впрочем, бессмысленно: шаман тропы знает. Идут долго: рюкзак оттягивает плечи, но Сане все равно — ей нужно всего лишь (лишь?) освободиться, только (только?) принять себя.

Чернота ночи наслаивается на молочную дымку тумана: лес дышит, лес звенит, лес будто бы спрашивает о чем-то — ото всего этого хочется кричать, плакать и смеяться одновременно, но больше всего почему-то хочется, чтобы ночь превратилась в знак бесконечности. Зачем? Кто бы знал! «Ты должна понять, почему здесь оказалась», — говорит вдруг шаман, и Сана, теряющаяся поначалу от его взгляда, находит силы не отвернуться. «Пей», — подавая вино, он обнимает ее за плечи — маг? колдун? волшебник? — а вот уже меняет цвет костра: из сине-красных языки пламени превращаются сначала в голубые, а потом в зеленые. «Шаман-шаман, неужто ты на самом деле позвал меня, неужто поверил, что и впрямь смогу?..» — едва забравшись в палатку, Сана засыпает. Мумия Хатшепсут — саспенс покруче хичкоковского, потому-то и бежит Сана туда, где скалы кажутся имитацией того самого материала, из которого высек нерадивый мастер сердце Плохиша.

А ног-то будто и нет вовсе, да и что такое ноги? Так, выдумка… Вот пот — пот не выдумка, пот льет градом; куртка покрывается темными пятнами, дарёный браслет из скрученных нитей с тремя камешками — что было, что есть, что будет, ха, — становится мокрым: переведешь ли через перевал, обманешь ли?..

Иногда Сана застывает не столько от бессилия, сколько от парализующего волю «клипа»: снежные вершины, скалы, ручьи, рододендроны и невероятно душистая — внизу такой нет и быть не может — сирень… Открывая ставенки заколоченной некогда Анахаты (как же болезненно они, израненные, скрипят!), Сана видит, как белый световой поток заполняет ауру, как смешивается ее энергия с энергий Места Силы и как образуют они странные игольчатые узоры, похожие чем-то на стебли розмарина.

Сана хватается за сердце — да не справа ли оно у нее, в самом деле, а если да, то что с этим делать?.. «Э-эй!» — кричит она, теряя людей из виду. Белая пустыня пугает, мозг тут же монтирует чудовищный синопсис: страшилка-мозаика, кури — не кури, что ты будешь делать одна, detka… Сана не помнит, сколько продолжается паника: ей кажется, будто рядом, справа, стоит лошадь — однако на самом деле никакой лошади нет, а значит, и никакого человека — там, слева — нет тоже… «Э-эй!» — а вот и не эхо: ей давно уже машут, но Сана не видит, не видит ничего, кроме прячущегося в белых цветах фантома; да она, похоже, и впрямь ослеплена… От высоты закладывает уши; в какой-то момент Сана понимает, что не может сделать ни шагу: что ж, лечь в снег — тоже вариант!

Сплевывая кровь, она морщится от взгляда шамана: каждое его слово срезает с души некую родинку — одну да одной, быстро-быстро. И вдруг он начинает говорить о Солнце и вселенской любви, о силе, которая вливается в нее с каждым новым шагом, о том, как проходит сила эта — через макушку — прямо в сердце, как несется в первую чакру, как заливает ступни — и ступни, о чудо, оживают. Интермеццо, впрочем, коротко: «Можешь говорить — значит можешь идти, а умирать будешь — молчи». Сане не по себе от смеющихся зрачков шамана, не по себе от его коронного (всегда, как кажется ей, не в кассу) «Да тут бабушка пройдет!» — в чем — в чем, а уж в этом-то она сильно сомневается. И тут же: а ведь этот экземпляр едва ли не великолепен — да, пожалуй: едва ли не…, — хотя и не безупречен. И все же она смотрит на шамана скорей как на картину: штучное исполнение, бесценный экспонат, отгороженный от любопытствующих разделительной полосой унылой музейной веревки.

А потом еще один волшебный лес — только иной: кофейно-шоколадный, буро-коричневый, медно- охряный. Она видела такой лишь во сне или представляла — в детстве, в детстве, — читая волшебные сказки: три орешка для Саночки,[158] то ли еще будет! Впрочем, если бы не ребята, едва ли она осилила б все эти подъемы и спуски, не перешла всех этих рек с их скользкими, до блеска отполированными, камнями: оступишься — тут же сломаешься. От усталости Сана не чувствует, совсем не чувствует себя, и это, вероятно, самое лучшее: можно снять с сердца шкурку

Вы читаете Сперматозоиды
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату