Сперматозоиды

да и бросить в костер, превратиться в спящую княжну и, растянувшись в хрустальном гробу, дождаться сказочного П… Сана осекается. Да пошел он, кричу я с другой стороны монитора, пусть катится! «Поиметь» редкую кистеперую рыбку (а ты же кистеперая рыбка? Latimeria chalumnae — так, кажется?), и не подавиться — черта-с-два!

Нет-нет, увиливает Сана, поймать тишину, не захлебнуться в бессловесном ее нейтрале, — а больше ничего и не надо: кажется, она даже пропускает мимо ушей мое «дура» — да кажется, она и впрямь чокнулась!

Сана раздевается и заходит в воду: ноги тут же сводит. «Что есть холод мой в сравнении с холодом того, кого ищет душа твоя?» — слышит она голос реки и, поскальзываясь, отзывается: «Ничто…» — «Что есть цепи мои в сравнении с цепями того, кого жаждет тело твоё?» — «Ничто…» — «Что есть нежность моя в сравнении с нежностью того, кого любит сердце твое?» — «Ничто! Ничто, блин, под Луной этой не вечно! Да только чувство мое гор — выше, шамана — сильней, тебя, Шьыхьгуаше, [159] — красивей!»

Сана смотрит в небо и не сразу замечает подплывшего шамана: он кладет руку сначала на первую ее чакру, затем на вторую, и говорит: «Оставь раны в прошлом, люби себя», — а потом гладит ее спину: тихо, неспешно, абсолютно неэротично.

За всю бы жизнь выреветься, ан нет: терпи, detka, до стольной — там-то уж вволю наплачешься, кули сумеешь, ну а пока… Сидя с шаманом у костра, ты, как и он, тянешь монотонно «А-у-ум!» да буравишь глазами гору: внезапно она оголяется — светящаяся полоска, точная копия вершины, становится отчетливо видимой. И если шаман различает сиренево-оранжевое свечение, то ты в состоянии уловить пока лишь несколько оттенков белого. «А-у-ум!» — каменная голова (волхв? индеец?) по центру, слева — грузинка, правее — г-н Маркс, он же — череп, он же — шут (если забрать еще правее)… «А-у-ум! — шепчет Сана, а потом вот только это — вот только это, и ничего больше, потому как ничего больше и нет: — Иногда я слышу, как ты говоришь со мной на праязыке: порой кажется, будто я понимаю отдельные фразы, превращенные тобой в линии, в толчки, ранящие мою матку, в скольжения по ничто без малейшей точки опоры. Иногда я думаю: почему бы не вырвать из души твоей гланды — у нее ведь от них ангина! На залитой солнцем поляне раскрошу твою горечь, войду в океан твоей радости, переведу с русского на русский все да/нет/позже, выпью до дна безмолвное знание чувств безусловных. Когда же сойду с гор, не узнаю отражения своего в зеркале: тут-то и забьем на бинарную эту логику, а когда пуля височная сердце прожжет, взлетим: тихо, невинно…».

Ночью, выбравшись из палатки покурить, Сана увидела всамделишную, без всяких 3D-шных штучек, падающую — la-la — звезду, и загадала то самое, что загадала бы на ее месте каждая немертвая баба, дошедшая до Белой реки.

А утром пронзает: намерение.[160]

Намерение, высказанное на Месте Силы.

Ее намерение, ее потом и ее кровью очищенное от всего наносного: дело лишь в чистоте стиля и точности формулировки… Как могла забыть?..

Увидев выходящего из воды шамана, Сана отворачивается, смутившись вовсе не от дразнящей его наготы, а от осознания того, что именно сейчас читает он ее мысли. «Страх и слабость внутри тебя» — вспоминает она и морщится: странно, не замечает разве он ее цельности, не видит разве, что она давно не боится! «Что ты хочешь получить от поездки?» — от застающего врасплох вопроса Сана вздрагивает, все попытки объяснить что-либо тщетны: «Ты не готова: очень много слов». Сана качает головой — как не готова? Что в его понимании быть готовой?.. Да разве не она рискнула? Да разве…

Она долго сидит у водопада и, тихонько чертыхаясь, пытается прийти к лаконичной формулировке того, что привело ее сюда, а когда, час спустя, озвучивает намерение, шаман кивает и оставляет ее одну.

Никогда, возможно, не было ей так легко, как в недолгие часы привалов — и пусть, пусть они говорят и думают что хотят, эти «продвинутые», пусть считают ее сумасшедшей (впрочем, кто НЕ? Условно адекватный — вот и весь диагноз) — ей все равно, совершенно, абсолютно: в выдвижных ящичках памяти останется лишь нужное ей, все остальное забудется.

Пока же один из посвященных — халдей, экс-учителишка — скорее забавляет, нежели раздражает неуклюжей конструкцией фраз и неправильностью ударений. Сана знает все, что скажет через минуту новоявленный гуру. Дважды два, detka, дважды два: и снова — что ты делаешь здесь?.. Привыкший к лексике старшеклассниц, он пытается подложить обкатанный стилёк и под Сану, однако в ответ на солдафонские комплименты («А у нее — в третьем, разумеется, лице, — красивые мышцы спины») она лишь усмехается: ««Добежавший сперматозоид» считает баб существами второго сорта: какая, однако, скука…» — «Респект за эти слова!» — произносит неожиданно повеселевший шаман, но вскоре заводится, кивая на котелок: «Ну и варево!» — «Не хочешь — не ешь», — пожимает плечами Сана, а потом, после коронной фразы «Мужика тебе хорошего надо!» и похлопывания по плечу («Да я, если б мы вместе жили, или бил бы тебя, или убил…» — насвистывает халдей), начинает хохотать. Ну что, в самом деле, хотела она от играющих «в настоящих мужчин» энергетических мальчиков, получивших посвящение![161] «Говори, что знаешь, делай, что должен, — будь, чему быть»,[162] так ведь?

Третий перевал дается несколько легче предыдущих, зато четвертый не калечит лишь чудом — о страховке, конечно, нет речи: «Да тут бабушка пройдет!» — любимая присказка шамана давно не кажется хоть сколько-нибудь убедительной; элементы альпинизма, впрочем, уже знакомы. «За камень крепко держись, ясно? — говорят ей. — Вот так, ухватилась — и всё: да не езди по нем, как по пизде ладошкой!» Сану корежит: впрочем, именно грубость, возможно, и не дает в тот момент сорваться — сорвется она чуть позже.

Для того, чтобы сделать шаг по снежно-ледяной простыни, нужно пробить маленькую дорожку — след — ребром ботинка: метр за метром, метр за метром — да сколько их еще будет, снежников этих?.. Сана останавливается на середине: ребят не видно — снова не дождались… как шевельнуться? По обледеневшему склону, когда страх до кишок пронизывает, — как пройти? Назад пути нет — вопрос лишь в том, есть ли смысл двигаться дальше. Кусая губы, Сана делает шаг, потом еще один… Ничего, в сущности, страшного, а она-то боялась: голову надо выключать, го-ло-ву — тогда легко будет, тогда… В этот самый момент рюкзак и перевесит: о нет, перед глазами не замелькают картинки из экс-жизней, а негромкий стон, вырвавшийся из груди, раздастся, скорей, от удивления, нежели страха. Слетев с обледенелого снежника, будет скользить она на животе — вниз, вниз, беззвучно, безупречно, бессмысленно, — думая лишь о том, что станет с Мартой, если; будет лететь, мечтая разбиться легко, без боли — пусть лучше так, да, пусть так, хоть и глупо расстаться с телом, таким родным и таким, в сущности, непознанным, здесь и сейчас, когда, как кажется, всё лучшее уже намекает на свое присутствие в ее, а не чьей-то еще, жизни… Глупо, Плохиш, тысячу раз глупо — вот так, средь камня и снега — не облегчив душу твою, — из-за нее и исчезнуть…

Все это напоминает компьютерную игру — лети, Сана, лети! Аховый твой полет, пожалуй, и уместится на прокрустовом ложе, предназначенном для того самого словечка, которое тщетно пытался сложить Кай в замке Снежной королевы — впрочем, мумия Хатшепсут упрекнет тебя в самоповторах: она же помнит все твои трещинки,[163] она же считает, будто ты подсажена на Андерсена… Лети, Сана, лети-и! — обернись-ка налево, обернись-ка направо — хороша ли экскурсия, тепло ли тебе, девица?.. Все, что нужно сейчас, — зацепиться: ветку-то видишь? Отче наш… — закрывает глаза Сана и вдруг замечает, что уже не скользит: молись, detka, молись, а главное — не думай о хромой обезьяне.