же с чаем дала несколько таблеток валерианы. Пупель прерывающимся голосом начала рассказывать о последних драматических событиях, показывая синяки на руках.
– Все, с этим надо немедленно кончать, – сказала Магда. – Так дальше продолжаться не может, он тебя доведет до черт-те чего. У тебя уже совершенно безумный вид.
– Я его боюсь, – призналась Пупель. – Ты не знаешь всех деталей, это такой человек, от него можно всего ожидать.
– Тем более, – продолжала Магда, – нельзя все время сидеть на бочке с порохом.
– Но я не знаю, как избавиться от него, у меня не хватит сил на борьбу. Он очень коварный и, наверняка, придумает такое, чтобы меня доконать, и еще я боюсь за своих родителей.
– При чем тут твои родители?
– Может отразиться на родственниках.
– Да, ты совсем уже дошла до ручки. Давай подходить к делу конструктивно, – предложила Магда.
– Как это? – Пупель смотрела на Магду непонимающими глазами.
– Надо лечить подобное подобным.
– Я в этом ничего не понимаю.
– В чем?
– В черной магии.
– Тьфу, ты, глупости не говори, – возмущенно проговорила Магда, – я вообще не об этом, это все чушь, есть что-либо, чем мы могли бы его напугать?
– Он боится психиатрической больницы, но не ночью, ночью он вообще ничего не боится, ночью он входит в силу.
– Просто триллер какой-то, ночью он всесилен и могуч, как настоящий вампир, а днем спит в обувной коробке, засыпанной землей для фикусов.
– Вот ты смеешься, а мне иногда кажется, что так и есть. Днем он всегда спит.
– Пока поживешь у нас, – сказала Магда. – Можешь уже считать себя свободной, я придумала замечательный план.
От этих слов у Пупель на душе потеплело. Валериана, видимо, тоже уже начала действовать. Пупель стало клонить в сон. Магда постелила ей в большой комнате на диване. Пупель кинулась на этот спасительный Магдин диван и заснула мертвым сном.
Она проснулась утром от ярких лучей солнца и запаха только что сваренного кофе. Первая мысль Пупель была – теперь все у меня будет хорошо. Она приняла душ, выпила вкуснейшего Магдиного кофе и отправилась в Высшее художественное заведение в прекрасном настроении, которого не испытывала уже очень долгое время.
В прохладное, но очень солнечное утро Пупель подходила к дверям Высшего художественного заведения, напевая какой-то мотивчик и вдыхая аромат прелой опавшей листвы, так называемый аромат осени.
На крыльце стоял Максик. Пупель охватил душевный трепет. Что-то внутри затюкало. Мысли запрыгали в голове. «Вот, – думала Пупель, – судьба, вчера все было ужасно, а сегодня мое счастье уже на пороге».
Пупель направилась прямо к Максику.
Он курил и смотрел на нее. Коротко стрижен, без бороды, какой – то другой, какой-то отстраненный.
– Ты вернулся? – Голос Пупель звенел.
– Да, – коротко ответил Максик, кинул окурок на землю и открыл дверь высшего художественного заведения.
– Ты куда?! – вскрикнула Пупель.
– Мне нужно документы забрать.
– Как это?
– Так.
– Ты что, уходишь?
– Да.
– Почему?
– Не хочу учиться.
Максик второй раз взялся за ручку двери.
– Подожди, Максик, нам надо поговорить, – Пупель ухватилась за его рукав.
– О чем?
– О нас.
– Нас больше нет. Есть ты, есть я. О себе я все знаю, а о тебе.... пусти, Пупель, дай мне пройти.
– Давай отойдем отсюда, я должна все тебе объяснить, пожалуйста.
– Пупель, я столько раз это все там проговаривал, мне не хочется.
– Прости меня. Я уже сама себя наказала, ты можешь просто меня выслушать?
– Да, могу, но это ничего не изменит. Меня, честно говоря, не интересуют детали, подробности и всякое прочее.
– Ты хочешь сказать, что если человек ошибся и горько раскаивается, ему все равно уже нет прощения?
– Нет, я ничего не хочу сказать, и мерехлюндию разводить тоже не хочу.
– Ты можешь меня простить?
– Вот голубки опять вместе воркуют, – внезапно, как из-под земли, вырос Платон Платонович Севашко. – Вернулся, Максим, добре. Пупка тут все время ходила, нос повесив, вид такой, просто на ней написано, не подходите, я вся такая, вся страдающая. Чуть из института по первой не вылетела, так это уже в прошлом году вроде было, время-то как летит. Ну, молодцы, добре, добре. Рисовать-то, Максим, не разучился?
– Наверное, уж разучился, Платон Платонович, – проговорил Максик.
– Это ты брось, ты мне эти нюни не допускай, я во время войны практически не рисовал, только в Потсдаме, в самом конце немного, так тогда война была, и не смей мне даже, разучился, тоже мне боец, рука все помнит. Руку не проведешь.
Пупель грустно улыбнулась.
– А ты-то что теперь киснешь? Вот что, ребятки, мне сейчас некогда, у меня уже урок начинается, а вы давайте в воскресенье приезжайте ко мне в мастерскую, чайку попьем.
Севашко сильно дернул ручку двери, и перед тем как бодро шагнуть внутрь, повернулся к ним и строгим тоном провозгласил: «В воскресенье в пять, жду, это приказ».
«Дни поздней осени... и лучезарны вечера». На ветках тишь и гладь. Уныло завывают ветры- кучера, они «гусей крикливых стаи», дыханьем холода нещадно подгоняют и дуют с ночи до утра, сметая все останки лета и яркой осени «прощальную красу», в кристаллы твердые, упрятавши росу, на пруд, накинув сетку ряби, оставив на дороге лужу хляби, торопят, давят, жмут, «пора, пора».
Глава 12
Годичный цикл Меркурия состоит из трех его оборотов вокруг Солнца. Соответственно этот цикл содержит три директных стояния Меркурия и три попятных стояния
Красповиц предложил Марку сесть в кресло, и сам плюхнулся за свой рабочий стол, под его весом несчастный стул заскрипел и заныл.
– Я вас слушаю, Марк, – проговорил он просто, без гонора, широко улыбнувшись и одарив своего гостя ласковым взглядом.
Марк пододвинул свое кресло ближе к столу, а сам вытянулся к Красповицу и с заговорщицким видом прошептал:
– Сим Савович, извините меня, пожалуйста, за такой неделикатный вопрос, – при этом он закачал головой и закатил глаза, – но поверьте мне, это абсолютно не праздное любопытство.
– Прошу вас, задавайте свой неделикатный вопрос, – Красповиц опять улыбнулся.
