отношение к Достоевскому, выставляя последнего в комическом виде, вспоминая, что тот говорил потом, забыв о пожарах, часа два, а я 'делал вид, что слушаю', что при ответном посещении Достоевского он просидел 'сколько требовала учтивость', т. е. не так, как поступил Достоевский, и что Достоевский 'говорил что-то в этом роде', а я 'слушал, не противоречил, не выражал одобрения' и т. д. Даже в памяти В. Н. Шаганова рассказ Чернышевского о приходе к нему Достоевского запечатлелся в виде 'потешного анекдота', хотя и тут имеется известное противоречие, свидетельствующее о неточности воспоминаний Чернышевского.
Шаганов, вспоминая рассказ Чернышевского, писал о Достоевском:
'Он ничему верить не хотел и, кажется, с этим неверием, с отчаянием в душе убежал обратно'[138].
Похоже ли это на то, как описывал встречу Чернышевский:
'Он схватил меня за руку, тискал ее, насколько доставало у него силы, произнося задыхающимся от радостного волнения голосом восторженные выражения личной его благодарности мне за то, что я по уважению к нему избавляю Петербург от судьбы быть сожженным…'
Еще раз повторяем, что все перечисленные расхождения имеют второстепенное значение, главное же то, что из публикуемой ныне статьи 'Пожары' непреложно вытекает, что разговор шел не о поджогах, а о прокламации, и Достоевский просил Чернышевского воздействовать на революционные круги, чтобы удержать их от прокламаций, подобных 'Молодой России', а не от поджогов, как вспоминал Чернышевский.
Когда Достоевский был у Чернышевского? Последний сам дает возможность уточнить дату: 'Через несколько дней после пожара, истребившего Толкучий рынок', а о посещении им Достоевского он пишет: 'через неделю или полторы'. Пожар рынка начался 28 мая к вечеру и длился два дня. Следовательно, быть у Чернышевского Достоевский мог лишь 30 -31 мая, вернее 31-го, т. е. в тот самый день, когда, как мы уже установили, была написана статья 'Пожары', которая сходится с тем, о чем он, по его воспоминаниям, говорил Чернышевскому, и находится в полном противоречии с рассказом последнего. 'Эта прокламация в то утро как бы ошеломила меня…', — вспоминал Достоевский и с ней-то он и пришел к Чернышевскому, прося воздействовать на выпускающих такие прокламации, настаивая, что 'их надо остановить во что бы то ни стало'.
Достоевский подчеркивает:
'Долгом считаю заметить, что с Чернышевским я говорил искренно <…> я убежден, что сам Чернышевский подтвердит точность моего рассказа о нашей встрече, если когда-нибудь прочтет его'.
Мог ли Достоевский просить Чернышевского воздействовать на революционные круги, будто бы виновные в поджогах, когда в редакционной статье 'Пожары' выражалась совсем иная точка зрения: 'доказано ли <…> что люди, производящие поджоги, в связи с 'Молодой Россией'? ' и что 'они в этом случае очутились бы в положении человека, желающего гладить своего друга по голове железной рукавицей, утыканной гвоздями', а во второй статье, написанной через день, делалось уточнение: 'мы положительно отвергаем', что 'эти пожары имеют что-нибудь общее с политическим движением'.
Остановить прокламации, подобные 'Молодой России', а не поджоги, просил Достоевский Чернышевского. И так ли смешна была просьба Достоевского? Так ли не прав он был, придя с этой просьбой именно к Чернышевскому? Разве посылка Чернышевским Слепцова в Москву с целью воздействовать на издателей 'Молодой России', чтобы они предприняли какие-нибудь шаги для смягчения впечатления от некоторых излишних пунктов требований прокламации[139], не есть именно то, о чем Достоевский просил Чернышевского? А прокламация 'Предостережение', которая не вышла только потому, что была в рукописи забрана при обыске у П. Д. Баллода, если и не является, как это считал Баллод, в какой-то степени результатом поездки в Москву Слепцова и Утина[140], то разве она не могла быть вызвана именно тем, что Достоевский выразил в словах: 'Вам стоит только вслух где-нибудь заявить ваше порицание, и это дойдет до них'? А обращение 'К нашим лучшим друзьям', которое готовил Чернышевский и которое не вышло из-за его скорого ареста, не подчеркивало ли самим словом 'лучшим' известную близость при различии взглядов с авторами 'Молодой России'? И не носили ли ответы Чернышевского, как их запомнил Достоевский, особенно вначале, тактический характер?
' — Николай Гаврилович, что это такое? — вынул я прокламацию.
Он взял ее как совсем не знакомую ему вещь и прочел' <…>
— Ну что же? — спросил он с легкой улыбкой.
— Неужели они так глупы и смешны? Неужели нельзя остановить их и прекратить эту мерзость?
Он чрезвычайно веско и внушительно отвечал: — Неужели вы предполагаете, что я солидарен с ними, и думаете, что я мог участвовать в составлении этой бумажки?
— Именно не предполагал, — отвечал я, — и даже считаю ненужным вас в этом уверять. Но во всяком случае их надо остановить во что бы то ни стало. Ваше слово для них веско и уж, конечно, они боятся Вашего мнения.
— Я никого из них не знаю.
— Уверен и в этом. Но вовсе и не нужно их знать и говорить с ними лично'. (XI. — 25).
Но это уже выходит за рамки нашей темы и не подлежит нашему рассмотрению. Одно следует считать установленным, что не о поджогах, а о прокламации шла речь в беседе Достоевского с Чернышевским, и уже пора снять с этой беседы тот налет комизма, в котором предстают в рассказе Чернышевского приход, поведение, просьбы Достоевского.
Запрещенные статьи и приход к Чернышевскому явления одного порядка: оба они вызваны высоким гуманным чувством, тревогой за подозреваемых. В опасности была судьба юношества, и Достоевский молчать не мог. Было бы странно требовать от него согласия с программой 'Молодой России', которую и Пантелеев называл 'порывом увлечения горячих голов'[141], и Баллод, говоря о впечатлении, произведенном на его товарищей прокламацией, свидетельствовал, что 'большая часть из них находила, что М. Р. хватила через край'[142], и Бакунин сперва осуждал 'Молодую Россию' и только в 1868 г. на Бернском конгрессе Лиги мира встал на ее защиту[143] . Правда, Достоевский называл 'Молодую Россию', 'глупейшим листком', но за оклеветанных он выступил прямо и твердо, не думая о последствиях. В запрещенных статьях нет и следа того 'отпечатка <…> нейтральности', который, по словам В. В. Ермилова, лежит на произведениях Достоевского конца 50-х-начала 60-х годов[144] . В статье 'Пожары' он высказал все, что считал нужным сказать, и вряд ли 'Современник' и 'Русское слово', если бы даже они и не были приостановлены, могли бы что-либо добавить.
Статья 'Пожары' дает возможность глубже и точнее понять позицию Достоевского в начале 1860-х годов.
Кончились пожары, затихли толки, постепенно перестала писать о пожарах и пресса, составил свой убийственный для властей отчет Суворов, и лишь один Валуев, вопреки тому, что обнаружилось и что он и ранее знал о невинности левых в поджогах, продолжал свою грязную игру.
В 1864 г. он во всеподданнейшем докладе, касаясь петербургских пожаров 1862 г., писал:
'…Ясно было, что пожары происходили от поджогов. Не менее явною казалась связь между поджигателями, старавшимися распространить смятение и неудовольствие в народе путем материальных опустошений, и теми другими преступниками, которые усиливались возжечь нравственный пожар правительственного и социального переворота. Несмотря на неудачу или неполный успех полицейских исследований, здравый смысл народа не усомнился в этой связи'[145].
В начале нашей статьи мы писали о двух вопросах, которые неизбежно встают перед
