употреблении этого листка, — эти старцы почувствовали страшный, паралитический страх. Все это принялось с кашлем и удушьем проповедовать гибель. Проповедь нашла сильную поддержку, и только при этой поддержке успели заразить общество подозрениями. Но мысль, что три золотушных ребенка могли пуститься на такое дело… ну пусть, пусть эти три золотушных преступника (чему мы положительно не хотим верить, да и нет ни малейших доказательств) — студенты. Напротив, каким образом обвинение трех золотушных передалось на всех студентов? Кто смел это сделать? Чьими подземными, чьими хилыми, старобабьими стараниями укрепиться могло это мнение? Как не подумали переменяющие среди дня белье, что это значит натравливать всю массу народа на бедных, и без того уже тысячу раз оклеветанных и опозоренных? И неужели не поймет общество, не поймут неловкие (или уж слишком ловкие) публицисты, что это значит опозорить имя студента в темной массе народа на пятьдесят лет вперед, имя университета, профессоров, науки, грамоте, смыслу. Верить не хотим, чтобы это делалось умышленно; необразованность, страх, неясное понимание вещей — вот причины затмения умов в обществе. Возвращающиеся во времена графини Хлестовой должны опомниться. Ей теперь девяносто лет. За ней идти стыдно. Перемените же свое белье в последний раз и укрепитесь, ободритесь, не смущайте народ: весь город ведь в волнении. Умы возбуждены в страшной степени. Более трехсот тысяч человек думают об одном и том же, сосредоточены на одной и той же мысли. Уж очень недалеко до всеобщего панического страха.
И потому нужно позаботиться, чтоб общество как можно поскорей успокоилось относительно причин происхождения поджогов. Кто бы там ни был поджигатель, но он должен быть открыт и в самом скором времени. Если это дело вывести из стен на публичную арену, сделать его публичным, а не просто канцелярским, то, нет сомнения, общество само же поможет к скорому его исследованию. Можно бы для такого дела сделать и исключение из общего правила. При публичном производстве встретится множество случаев, которые без сомнения облегчат его. Тогда, пожалуй, явятся такие новые факты, каких никогда не добилась бы какая-нибудь канцелярия, — такие помощники в общем деле, которые никогда не раскрыли бы рта, чтоб дать материал для новых канцелярских тайн. А то хватают множество личностей, но судьба их известна народу и обществу только до того времени, покуда их отводят в часть; далее все остается покрытым мраком неизвестности.
Но вы скажете, ничего до сих пор не открыто, ни на какие следы еще суд не напал. Хорошо-с. Но ведь слышно же повседневное обвинение, что в этом деле заподозривается целая корпорация? Отчего же не говорится, насколько есть основательности в этих толках, почему не опровергаются они? Почему не принимается во внимание то обстоятельство, что подобное молчание может быть принято народом за знак внешнего согласия с его предположением, что в окончательных своих результатах молчание может кончиться очень дурно для многих.
Опять повторим, что успокоить народонаселение может только главное и скорое исследование дела о теперешних поджогах.
Но с пожарами мы все еще не кончили. На первых майских пожарах, да и вообще на русских пожарах и простой народ и, так сказать, чистая публика большею частью оставались праздною, хладнокровною зрительницею бедствий ближнего. Простой народ большею частью старается спрятаться во время пожаров. Что это действительное хладнокровие к судьбе другого? Нам думается, что тут другие действуют пружины. В деревнях, сколько нам ни приходилось быть свидетелями пожаров, старый и малый помогают тушить пожары. Там нет, положительно нет праздных зрителей как скоро загорелся дом мужика. Зато лишь только приезжает на пожар становой, вообще человек образованный и с властью — сцена переменяется. Мужик уж боится помогать ближнему, потому, дескать, тут вблизи начальство, можно попасться в беду, а после откупайся. Оказывается усердия меньше; разве уж зуботычина какая заставит мужика идти заливать пожар. Отчего это? Не оттого ли, что наш народ отучивается от собственной инициативы там, где он должен действовать в глазах начальства, или оттого, что зуботычины простому мужику при пожарах составляют уж необходимый ингредиент их? Мы очень рады, что правительство пришло, наконец, к мысли отдать защиту от пожаров в собственные руки граждан, вообще местных жителей. Надобно по возможности уменьшать опеку над народом, а то он может дойти до такого состояния, что не подвинет рукой, когда загорится его собственный тулуп и не посмеет тушить его в виду начальства, если только оно не заставит его спасти самого себя от пожара. Так дело велось и у нас в столице. Без сомнения, сгорело бы меньше домов и улиц, если народ зуботычинами и другими опекунскими мерами не отучался от собственной инициативы в общественном деле. На петербургских пожарах этот факт был особенно очевиден. Впрочем, об этом когда- нибудь можно поговорить обстоятельно.
О скорой и немедленной помощи пострадавшим мы распространяться не станем, потому что в то самое время, когда будет читаться эта заметка, иной бедный, пожалуй, три раза успеет умереть с голоду. О помощи таким людям не нужно разглагольствовать, а ее надобно прямо, без отлагательства делать. Хорошо бы, если б устроился комитет для пособия несчастным, как это уже предлагал г. Серно-Соловьевич. Теперь мы увидим, насколько слово и дело не отделено у нас, у русских, и насколько мы правы бываем, когда хвалимся на словах своим благоутробием, иногда именуемым гуманностью. Такого рода вещи читатели узнают, а, может быть, уже и знают из наших ежедневных газет.
Но главную помощь общество ждет и имеет право ждать от нашего государственного банка. В нем теперь заключается вся будущность торговой России. Много мер предстоит ему принять и принять немедленно, чтоб немедленно успокоить весь торговый класс Петербурга. Но первою его мерою должна быть отсрочка, и если можно на год, всех платежей по имеющимся у него векселям, и не для одних только погоревших, а для всего петербургского купечества, потому что все они пострадали от пожара. Банк ничего не потеряет, а, напротив, выиграет, потому что спасет большинство от неминуемого банкротства[163].
Кстати. Не можем здесь не упомянуть об одном факте, действительно стоящем некоторого внимания. В то время как каждая ежедневная газета по мере сил своих спешила сказать свое слово о замечательном событии 28 мая, одни только академические 'СПб. ведомости' с действительно академическим спокойствием заметили в №, вышедшем 30 уже мая (следовательно, два дня почти спустя после пожарища 28 числа), что был пожар в Петербурге 21 мая, и что 23 мая — был одним из самых тяжелых дней для Петербурга. Какая цель подобной невнимательности к событиям дня? Уж не творили ли в этом случае своего рода литературный поджог 'СПб. ведомости' в пользу чего-нибудь другого?
ЦГИАЛ. — Ф. 1282. — Оп. 1. — Ед. хр. 69.
Отчеркнуты карандашом на полях, очевидно царем, следующие строки:
'
'
'
'
'
Слово '
Два отрывка '
<СТАТЬЯ ВТОРАЯ>
Мы прочли передовую статью в № 143 'Северной пчелы'[164]
