Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования

хоть он и принимает у себя, но как-то больше по обычаю, чем по сердцу, как-то рассеянно; ни о чем-то он сам не заговорит; ничего-то в городе, в его среде его не интересует. Он брезгливо слушает самодурные выходки своего родственника и объявляет ему, что это все только один кураж. За язвительное слово против Тани он тотчас же выгнал сестру из дому, из-за чаю. Этому человеку такие разрывы со своей средой уже стали теперь нипочем. Таня — вот его мечта; когда-то она его полюбит? — вот его забота и мука. Что говорят о Тане, как глядят на такую красавицу другие, завидуют ли ему, что у него красавица-жена — вот покамест все его наслаждения, все его счастье… Да, актер прежде всего лицедей, а все это созданное поэтом лицо, я увидел в плоти и крови в игре Васильева и воочию убедился, что лицо это — правда.

А между тем начинается драма; в Краснове разгорается желчь и ревность. Вообще это желчный человек: он своего не отдаст, не уступит никому и в сделки не войдет ни в какие, хотя бы он был так же цивилизован, как герои 'Подводного камня'[169]. Натура останется, выскажется, и это — натура, а не самодурство. Этому человеку половинок не надобно. Таня до того пуста, что даже не понимает, не подозревает, какой ужас в судьбе ее, не понимает, как страшна эта страсть, чем она грозит, что обещает и чем все это может кончиться. Ей просто скучно и больше ничего. 'Образованность' и презрение к 'мужику' препятствуют разглядеть и ее сестрице, в каком крайнем положении находится Таня. От скуки, от какой-то детской тоски Таня бросается на первую встречу — на гаденького Валентина Павловича Бабаева. При встрече с ним ей вспомнились первые годы юности, ее первый рассвет, в богатом барском имении, где было столько хороших кавалеров, где барышни так хорошо одевались, так резво играли в саду, бегали с кавалерами в горелки. Воспоминания о горелках может быть нравятся ей больше всего даже и теперь, больше самого Валентина Павловича. Этот Валентин Павлович, которого некоторые наши критики приняли за человека любящего, чуть не страдающего, за жертву самодурства и во всяком случае как протест самодурству, — гораздо хуже дурака и собственно тем, что он еще не вовсе дурак, а между тем также пошл, как дурак. Этот светящийся червячок, который своему лакею, за грубость его с уездным подьячим, замечает: 'как ты груб', — в то же время безо всякого угрызения совести, даже как-то невинно, т. е. совершенно несознательно, увлекает женщину, начинает с ней любовь и даже чуть-чуть ей самой не говорит: что это все pour passer le temps[170], потому только, что скучно четыре дня без клубнички сидеть в городишке; и говоря это, он считает себя совершенно правым перед своею совестью.

ИРЛИ. — Ф. 93. — Он. 2. — Ед. хр. 81. — Лл. 186-187.

Фрагменты 'Дневника писателя'. Публикация И. Л. Волгина

Первое появление в печати неизвестных текстов 'Дневника писателя' относится к началу 1920-х годов, когда С. А. Переселенков опубликовал запрещенную цензурой главку из январского 'Дневника' за 1877 г. — 'Старина о петрашевцах'[171]. В 1930 г. В. Л. Комарович обнародовал небольшой фрагмент (о Петербурге) из второй главы майского выпуска 'Дневника' 1876 г.[172] В 1940 г. А. С. Долинин привел несколько неизвестных отрывков из 'Дневника писателя' 1876-1877 гг.[173]

Значительные по объему записные тетради Достоевского к 'Дневнику писателя', опубликованные в т. 83 'Литературного наследства', существенно дополняют и углубляют наши представления о творческом генезисе 'Дневника', очерчивают широкий круг исторических реалий, из которых вырастало это необычное для русской журналистики издание.

В статье, посвященной цензурной истории 'Дневника писателя', автор настоящей публикации воспроизвел несколько неизвестных отрывков, относящихся к июльско-августовскому выпуску 'Дневника' 1876 г., а также связал публиковавшиеся ранее тексты с теми цензурными перипетиями, через которые пришлось пройти некоторым номерам моножурнала Достоевского[174] .

Ниже мы публикуем неизвестные фрагменты, относящиеся к 'Дневнику писателя' 1876-1877 гг., т. е. к тому времени, когда 'Дневник' функционировал как периодический орган. Приведенные тексты представляют собой автографы Достоевского (за исключением двух страниц, перебеленных рукой Анны Григорьевны) и находятся в творческих рукописях писателя.

Все до сих пор публиковавшиеся фрагменты из 'Дневника писателя' можно разделить на две категории: 1) тексты, исключенные цензурой и 2) тексты, по тем или иным причинам отброшенные самим автором при окончательной редакции. Публикуемые нами фрагменты относятся ко второй категории.

Различна степень завершенности каждого из фрагментов. Если отрывки 1 и 2, несомненно, представляют собой наборную рукопись, подготовленную к печати, то отрывки 3-6 являются черновыми набросками, которые не получили завершения при окончательной редакции.

Отличаются публикуемые тексты и по времени своего создания: среди них имеются как относящиеся к 1876, так и 1877 гг.

Широк тематический диапазон этих материалов. Они затрагивают различные вопросы, на первый взгляд, мало связанные друг с другом. Такая многоплановость отражает полифоничность композиционной структуры самого 'Дневника писателя'. Не удивительно, что публикуемые фрагменты несут на себе печать тех художественных и идейных особенностей, которые присущи 'Дневнику', как некоей целостной структуре. Целостность 'Дневника писателя' (при всей его полифоничности) обусловлена в свою очередь единой нравственной доминантой[175].

Нам представляется, что некоторые из приведенных ниже фрагментов не попали в окончательный текст 'Дневника писателя' в силу внутренней несвободы Достоевского, в силу той борьбы, которая происходила в нем при определении главной публицистической линии его издания.

Наиболее значительный по объему отрывок (№ 1) предназначался Достоевским для первой большой главы майско-июньского выпуска 'Дневника' 1877 г. (описание каждого отрывка и обоснование его принадлежности к той или иной главе 'Дневника' см. в комментариях). Первая малая главка этой главы в печатном тексте носит название 'Из книги предсказаний Иоанна Лихтенбергера, 1528 года'. Достоевский приводит латинский текст (снабдив его параллельным русским переводом) из мистической книги XVI века.

В обычной для своего 'Дневника' манере, избегая прямых оценок в том случае, когда это не касается 'заветных убеждений', полунасмешливо-полусерьезно говорит Достоевский о процитированном им предсказании: 'Конечно, темновато, но согласитесь, однако <…>, что это как будто и похоже на теперешнее…' (XII. — 126).

Завершая главку, писатель роняет следующее характерное замечание:

'Но оставим Иоанна Лихтенбергера. Серьезно говорить обо всем этом трудно; все это лишь мистическая аллегория, хотя бы и похожая несколько на правду' (XII. — 128).

Зачем же в таком случае понадобился Достоевскому Иоанн Лихтенбергер? Отталкиваясь от старинного пророчества, Достоевский исподволь переходит к вполне серьезной и едва ли нецентральной теме 'Дневника' — исторической миссии русского народа.

Публикуемый отрывок является логическим и тематическим продолжением этой главки майско- июньского 'Дневника'. Но в отличие от самой главки, где предсказание Лихтенбергера выступает лишь как повод для более серьезных историко-философских обобщений, настоящий отрывок целиком посвящен несколько необычному и никогда более не встречающемуся в 'Дневнике' вопросу о том, существует ли пророчество, т. е. 'существует ли в человеке способность пророческая?'

С первых же слов Достоевский делает очень существенное, на наш взгляд, предуведомление:

'Говоря так, я предполагаю лишь естественную способность, заключающуюся в организме человека (или даже нации), но, разумеется, исключаю из вопроса моего совершенно дар пророчества, о котором говорит священное писание. Та тема особенная и к настоящему вопросу не подходящая'.

Эта оговорка устраняет всякую связь того явления, которое Достоевский именует 'даром