узнает адрес Корнилова и навещает его, а потом и подсудимую (что каждый человек, больше верящий фактам, чем своему воображению, сделал бы в первую очередь).
Новые впечатления только подтвердили, по словам Достоевского, его догадку (см. письмо Масленникову 5 ноября 1876 г. // Письма. — Т. III. — С. 249-251). Между тем это не совсем так. В 'Дневнике' Достоевский с симпатией рисует мужа Корниловой, а тюремная надзирательница А. П. Борейша (которой Достоевский вообще очень доверял) говорила, что '
Нет никаких оснований не верить Борейше. Корнилов был, по-видимому, человек по-своему справедливый, но сухой и упрямый, тяжелый резонер и начетчик. Вряд ли он был подходящим мужем для своей жены, годившейся ему в дочери. И жизнь с ним была несладкой для молодой женщины — как до тюрьмы, так и после нее. Вскоре она умерла.
Сохранилось письмо об этом:
'
Таким образом, идиллия семейной жизни Корниловых после оправдания, намеченная в 'Дневнике', не осуществилась в жизни.
<О Некрасове>
Тютчев — не оставил такого горячего следа, как Некрасов, не был симпатичен <?>
И я понял, что он составлял нечто в жизни моей, хотя мы редко —
Правда выше Некрасова, выше Пушкина, выше народа, выше России, выше всего, и потому надо желать одной правды и искать ее, несмотря на все те выгоды, которые мы можем потерять из-за нее, и даже несмотря на все те преследования и гонения, которые мы можем получить из-за нее. Но новейшие критики и публицисты, кажется, рассуждают не так и кривят правдой, желая подладиться к молодежи.
Умаление Пушкина, как древнего и архаически преданного народу, — почти бесчестно.
Но в этих мотивах звучит такая любовь и такая оценка народа, которая принадлежит ему вековечно, всегда и теперь… Увижу ли народ освобожденный и рабство, павшее по манию царя, разговор с Николаем, письма Пушкина, мужеств<енный> человек.
Юношам, если только вы говорили юношам, следует учиться, а не учить других.
Байронизм, малосведущий и даже в самой сущности темы, на которую стал говорить.
Байронизм был великое служение человечеству.
Во всяком случае Некрасов позади Пушкина. Не было бы совсем Некрасова. В Некрасове ошибки. — Убиение французов — позор.
У Лермонтова любовь к солдату.
На жатве неря<шливо> перевязывать грудь, точно народ виноват в своих привычках и обычаях, приобретенных в рабстве, народ не мог быть виноват за свое рабство. Таких ошибок Пушкин не сделал бы.
Некрасов мог ошибаться в народе и во все те мгновения, когда его не мучило раскаяние [и когда он подходил к народу свысока].
Представителем искусства для искусства в самом пошлом понимании этого выражения. И не только в самом пошлом, но и подлом. Ночью плачу о народе, а на утро ставлю <?> кабак!
Огарев, кабаки, но однако проверить бы. А сколько добра он сделал? Что же, скажете вы, тоже хотите оправдать Некрасова, не то же ли самое делаете, что Скабичевск<ий>. Совсем не то, неправда есть неправда, дурное есть дурное, порок есть порок и с этим никогда нельзя примириться, но мы-то, судьи-то, лучше мы его в самом-то деле, имеем ли мы право камень поднять. Ведь если и не сделали кое-чего, то не по чистоте нашей, а по трусости, что, дескать, скажут [у Некрасова в самом подлом виде, забор, что бы ни говорили, золотом все рты залеплю, а потому добывай только золото]. —
На парижскую чернь, о подвигах которой он вычитал раз на всю жизнь в томах Тьера и Рабо —
Искусство для искусства, высочайший представитель.
А между тем это было не так, потому что Некрасов был воистину печальник горя народного. Не извиняйте же его ухищрениями.
Самое главное спасение в том, чтобы прибегнуть к правде полной. Примем же Некрасова вполне тем, каким он был в самом деле.
Весь вопрос сводится на то, был ли он искренен.
Выкупил ли он искренностью — конечно, нет, был честным.
Удовлетворяли ли его мгновения раскаяния? Это его дело. По-нашему, страдание должно быть сильнее по мере падения, и если он удовлетворялся мгновениями и плутовал сам с собой, и говорил такие фразы, что без практичности я бы не удержал 'Современник', то тем больше и жгучее должен был страдать после этого от презрения к самому себе, и страдал наверно и был наверно судьей себе неумолимым.
Но мы имеем ли право быть твоими судьями?
Сами, страсти наши, не так много смеем, как Некрасов.
(и тут: оправдываю ли я Некрасова — нет, нисколько).
Он не прав — это незыблемо. Но и мы-то, святые ли. — Эти две вещи — друг друга не оправдывают, а лишь на нас налагают обязанности.
Признал правду народную. Человек, который мог до такой силы возвыситься, не мог быть только мимом и заказным поэтом.
В воспоминаниях Сергея Аксакова звучит несравненно больше правды народной, чем в Некрасове, хотя Аксаков говорит почти только о природе русской.
— Здесь главное. К тому же я ведь больше для наших, чем для ваших писал. Я наших хотел бы научить Некрасову, а не ваших нашему взгляду на народ, нашему взгляду преклонения перед правдой народною, а не высокомерному обмериванию его с нашей просвещенной и гуманной высоты.
Потому что Некрасов есть редкое, замечательное и необыкновенно крупное явление.
Надо бы проверить. Правда, даже ближайшие к нему уже в печати говорят про то утвердительно, стало быть, нашли нужным поспешить, чтобы предупредить других, хотя никто еще и не нападал из противной стороны. Правда, они подтверждают темные стороны с тем, чтобы оправдать, но как они их оправдывают? Скабичевс<кий>, Сувор<ин> одно говорили…
Конечно, во всяком случае лучше не говорить, но я пришел к убеждению, что выяснить личность
…что мы робели там, где Некрасов не робел и не останавливался, и что демон, мучивший его, был сильнее, чем наши бесенята.
Она выразилась и в песнях западных славян, хотя касалась только славян, а не русского народа.
Исход из байронизма.
Оправдывать? Ни за что. Я только ставлю обвиняемого и противников друг перед другом и оставляю обвинителей с собственной совестью.
Если б даже было и доказано, что мы и не можем быть лучше, то этим вовсе мы не оправданы, потому что вздор все это: мы можем и должны быть лучше.
Извинение не есть оправдание. В извинении кроется для извиняемого даже нечто унизительное.
До широты объема и понимания народного духа ему до Пушкина далеко. Некрасов видел лишь страдания[221] народа, да дурные черты его (от страдания). Но он просмотрел красоту народа, его милосердие, мужество, трезвость душевную (спасение младенцев), чувство государственное и необычайное собственное достоинство после освобождения от рабства. Проповедовали,
