душе… От этого и вечер вчера был такой простои, хороший, праздничный, светлый. В этом, впрочем, и сами курсистки виноваты: они все смотрят такими хорошими, добрыми, простыми <…> Право, Федор Михайлович! Вот только что встал с постели, вспоминаю вчерашнее — и как все хорошо, впечатление осталось приятное. И рубля не жалко, право! А для меня рубль много значит. Вон в театр пойдешь. Пока сидишь там, ничего, хорошо. Как вышел, вспомнишь, что полтинника-то нет в кармане, и немножко неловко станет, неловко оттого, что, может, назавтра или вовсе не будешь обедать, или скверно пообедаешь. Вчера же — не то… Да не об этом я и говорить хотел. Мне хотелось бы насказать вам много-много хорошего, да вот — бумага проклятая: не укладывается на ней как-то, перо-то плохо умею держать в руке. На словах я бы лучше вам сказал. Впрочем, нет; пожалуй, ничего бы не сказал. Как вчера, — хотелось пожать вашу руку, да так с одним желанием и остался: вышло бы, пожалуй, уж очень заметно и торжественно….
Федор Михайлович! Вот вы написали теперь новый роман, его все читают: в библиотеках теперь 'Русского вестника' не найдешь, нарасхват… Когда же Дневник-то? Будете ли вы издавать его? Хоть не в определенные сроки, а по мере возможности? Сколько бы у вас читателей было! Ведь у вас и тогда было достаточно, а теперь еще больше. И все между молодежью. Старые-то почему-то не очень вас понимают. Да и из молодых — те, что похожи на старых, тоже как-то чудно понимают, или, вернее сказать, не понимают. Но все-таки и они читают, потому что подчас заставляют и их читать: у кого сын, у кого дочь, у кого брат или сестра… Начните, Федор Михайлович, писать Дневник и издавать хоть раза три-четыре в год. Объявите только подписку, смотрите сколько народу подпишется!..' (Авт. // ЦГАЛИ. — Ф. 212. — Оп. 1. — Ед. хр. 107).
До какой степени экзальтации доходили после публичных чтений Достоевского слушатели (и особенно слушательницы) можно судить и по следующему анонимному письму, датированному 6 апреля 1879 г.:
'Батюшка любимый мой, голубчик, вам нельзя читать! Вот если б вас слушать можно было, стоя на коленях, да за каждое ваше гениальное слово можно было бы отдавать свою душу, тогда еще вам простительно читать, а то подумайте, какое мучение человеку слушать вас, чувствовать просто какую- то боль от восторга, и знать, что нет никаких сил, никакой возможности выразить всего, что чувствуешь, — это ужас как больно! Кроме того, вам самому нельзя слышать и видеть благоговения перед собой: вам ужасно вредно волноваться (а вы ведь тогда волновались, когда читали, я уж не знаю, как и назвать тот отрывок из 'Братьев Карамазовых' про Илюшечку!). Если можно, примите мой совет от одного восторга и любви к вам — не читайте больше, не то помогите найти возможность отдавать вам всю душу' (Авт. // ИРЛИ. — 29953. — С. CXIб15).
На конверте автор письма пометил: 'Очень нужное'.
Графиня Анастасия Ивановна Толстая (1817-1889) — вдова президента Академии художеств Ф. П. Толстого, 'большая любительница литературы и искусства' (Штакеншнейдер Е. А. Дневники и записки. — С. 31), приятельница Шевченко.
26 ноября 1878 г. Вл. С. Соловьев писал Достоевскому:
'1) Один молодой и весьма достойный офицер алчет и жаждет познакомиться с вами;
2) В таком же положении находится одна пожилая и во всех отношениях приятная дама.
Фамилия офицера — Саломон, дама же есть графиня Толстая. Так, если вы позволите, завтра, в воскресенье вечером, я приеду к вам с Саломоном и, побеседовав малое время, отпустим его с миром и затем поедем к Толстой, которая живет недалеко от вас' (Авт. // ЛБ. — Ф. 93.II.8.1206).
По-видимому, речь идет здесь о гр. А. И. Толстой.
Вероятно, первая или вторая книжка журнала 'Русский вестник' 1879 г. с началом 'Братьев Карамазовых'.
О П. Д. Голохвастове см. в п. 72.
Вероятно книга Страхова 'Борьба с Западом в нашей литературе. Исторические и критические очерки' (кн. I вышла в свет в 1882 г., II — в 1883, III — в 1896).
Имеются в виду 'Братья Карамазовы'.
Впоследствии Голохвастов резко изменил свое отношение к Толстому и грубейшим образом осудил его нравственные и творческие искания. 'Нигилизм стремится рушить всё. Но всё — абсурд = абсурд = нуль, — писал он Страхову 12 декабря 1886 г. — Толстой хочет и, конечно, не может рушить Церковь — нерушимую; но может мешать ей укрепиться, и мешает там, где она и без того слаба, — в обществе. Народа он, надеюсь, не развратит, но общество — развратит окончательно, втерев ему в рот змею за рыбу и камень за хлеб. Дорого обойдется России его вторая знаменитость. Не жалеючи губит нас, себя ради, махровый эгоист — Лев Николаевич <…> Берлинский мир — единственное явление, равное Толстому. 1-е марта — невиннее их: тут, в самом деле, не ведали, что творили <…> Погонится ли Толстой за еще вящею знаменитостью, заинтересуется ли еще эффектнейшею главой своей будущей биографии: кинет ли писать (кстати же, дочиста выписавшись), не начнет ли действовать?.. Не просто печки класть перед газетной публикой, а пред очень большой публикой большущей Алквиадовой собаке хвост оттяпать. Выдумать такую собаку — на это у него и теперь еще, я думаю, хватит творчества. Больше-то уж ни на что, конечно. Губя нас, загубил и себя' (Там же. — III.17062).
Как мы видим, Голохвастов в этом письме предвосхищает и аргументы, и лексику, и тон нападок черносотенцев на великого писателя.
